Литература византии кратко. Византийская литература vii-ix вв

рукописями , но и славянскими переводами, которые иногда сохраняли произведения, неизвестные теперь в оригинале .

Ранний период

Начало византийской литературы относится к -VII векам , когда греческий язык становится господствующим в Византии . История византийской литературы представляет собой одну из мало разработанных областей в мировой литературе . Причину этого приходится искать главным образом в том, что до сих пор остаются ещё неисследованными весьма сложные социально-экономические факторы, которыми характеризуется история Византии, образовавшейся из восточных провинций и областей Римской империи , после того как западная часть последней была в течение -V веков захвачена германскими племенами . Памятники народного творчества Византии и вовсе до нас не дошли.

Сохранилась главным образом литература, созданная церковью , игравшей очень крупную экономическую и политическую роль в государственной жизни Византии (церковные соборы ограничивали власть императора , а к VIII веку одна треть всех земель была сосредоточена в монастырях).

Современным исследователям приходится учитывать, что учёные Запада - враги восточной церкви - подходили с большим пристрастием к византийской литературе. Они не признавали её самобытного характера, считали её «архивом эллинизма » (Фойгт) или отождествляли её историю с периодом упадка античной литературы . В -IX веках Византия представляла собой могущественную централизованную монархию , опирающуюся на крупное светское и церковное землевладение и в известной мере на ссудный, торговый и отчасти промышленный капитал.

Как по форме, так и по содержанию эти гимны родственны семитическим элементам Ветхого Завета , мотивы которого приспосабливаются Романом к Новому Завету (сопоставление событий и персонажей). Из тысячи гимнов Романа сохранилось всего 80. Обыкновенно они представляют собою повествование с введением свободно сочинённых диалогов . Нередко в этих гимнах проявляется догматическая и богословская учёность, которая грозит задушить горячее чувство, назидательность мешает поэзии и художественности.

От эллинистической прозы Византия унаследовала много. Сюда надо отнести например египетскую повесть об Александре Македонском , полную сказочных эпизодов , которую Византия христианизировала и обработала в разных редакциях. Манеру эллинизма повторяют и многие другие произведения: любовные романы приключений Гелиодора («Эфиопики» о Теогене и Хариклее) IV века , Ахилла Татия (о Клитофоне и Левкиппе) V века , Харитона (о Хереасе и Каллироэ), Лонга (о Дафнисе и Хлое) и др.

Из прозаических видов в первый период византийская литература особенно процветает история , авторы которой подражали манере Геродота , Фукидида , Полибия и их эпигонов, например в VI веке - Прокопий Кесарийский , Пётр Патрикий , Агафия (историк и поэт), Менандр Протектор , Феофилакт Симокатта ; к тому же времени относится Иоанн Малала , монах из Антиохии Сирийской , составивший всемирную хронику , вульгарную по содержанию, а в плане языка близкую к живой речи. Раннее творчество Византии особенно обнаруживалось в церковном красноречии и догматике .

Лучшими церковными писателями, воспитанными в языческих школах на античности, в IV веке являются: Афанасий , патриарх Александрийский (писал против язычества и арианства , составил житие Антония Египетского), Василий , епископ Кесарийский, прозванный «Великим» (защитник форм «светской», то есть языческой, литературы, подражатель Плутарха , писал для монахов , об аскетизме , составил литургию), Григорий Назианзин , епископ , прозванный «Богословом» (церковный оратор и поэт , наполнявший формы античной лирики христианским содержанием), Иоанн , патриарх Константинопольский , прозванный «Златоустом» (церковный оратор, составил литургию).

Колониальный, преимущественно восточный, элемент нашёл яркое выражение в многочисленных сборниках рассказов -VI веков о пустынниках-аскетах византийских окраин (так называемые «патерики»).

Этот вид монашества развился сначала в Египте , потом в Палестине и Сирии , откуда распространился и по внутренним областям. Соответствовавшие дохристианской культуре тех или других окраин, их верования отражались на исповедании этих монахов, а следовательно и на рассказах патериков .

Средний период

С прекращением иконоборчества, то есть с IX века , появляются краткие руководства по всемирной истории , «хроники» с клерикальной тенденцией, основанные частью и на александрийцах и на церковных историках, на предшествующей византийской историографии вообще (Георгий Синкелл , Феофан Исповедник , патриарх Никифор , Георгий Амартол).

Для русской древности интереснее всего хроника автора второй половины IX века Георгия Амартола , обобщающая историю «мира» от Адама до (а если считать и её продолжение, то до половины X века). Эта монашеская хроника отличается фанатической нетерпимостью к иконоборцам и пристрастием к богословию. Здесь помещены: обзор интересных для монаха фактов светской истории до Александра Македонского , библейская история до римской эпохи, римская история от Цезаря до Константина Великого , и византийская история.

Главными источниками Амартола были хроники Феофана Исповедника и Иоанна Малалы . У Амартола есть также извлечения из Платона , Плутарха , Иосифа Флавия (I век), Афанасия Александрийского , Григория Богослова , Иоанна Златоуста , Феодора Студита , из житий, патериков и т. д.

Интересно «ступенчатое» стихотворение Цеца на смерть императора Мануила Комнина (), где заключительное слово каждого стиха повторяется в начале следующего. Таким же профессиональным стихотворцем был Фёдор Продром , прозванный «Бедным» (Пуохопродром), вечно жалующийся самохвал и льстец, выпрашивающий подачки у знати хвалебными песнями, речами, эпистолами; писал и сатиры, эпиграммы и романы (о Роданфе и Дочиплее), подражая в прозе стилю Лукиана. Он был талантливее и оригинальнее Тцетцаса, осмеливаясь выступать с шуточными стихотворениями на простонародном язык Из драматических произведений Продрома лучшее - пародия «Война кошек и мышей». Михаил Глика - подобный литератор, но сверх бедности испытавший и тюрьму , а также и казнь ослеплением . По этому поводу он обращался к императору Мануилу с просительным стихотворением на народном язык (наподобие русского «Моления Даниила Заточника»).

Важнейшим произведением Глика считают «Всемирную хронику» (до смерти Алексея Комнина). Ранее Глика в XII века писали также хроники: Георгий Кедрин , Зонара , Скилица и Константин Манассия , которые Глика и использовал. Константин Манассия написал много произведений, как в прозе, так и стихами. Его хроника состоит из 6 733 стихов. Манассия - собственно историк-романист; он пробует сообщить своей хронике поэтический подъём цветами красноречия, мифологическими намёками и метафорами. Стиль его рассказа отдалённо напоминает некоторые черты «Слова о полку Игореве».

Кроме стихотворного романа Продрома, известны ещё два романа XII века . Лучшим является стихотворный роман Никиты Евгениана («8 книг о любви Дросиллы и Харикиса »), который многое заимствовал у Продрома. Евгениан отличается изнеженной эротикой в любовных письмах, чувствительностью излияний и живописностью описаний. Местами роман порнографичен .

Сюжет не носит черт современности, будучи отдалён в довольно неопределённое прошлое эллинского язычества. Цветы своего красноречия Евгениан заимствовал у буколических поэтов, из антологии и из романов -V веков . Другой роман XII века , «Об Исмине и Исминии», написан Евмафием прозой; он также подражает языческой старине.

Поздний период

С XII до середины XV века () в Византии наступает эпоха феодализма, господства так называемые «властелей» - светских феодалов и духовных сеньоров , - тревожное время, когда в борьбе с турками Византия искала поддержки у западного рыцарства , которое временно даже захватило власть в Византии; не имея достаточных внутренних сил для борьбы, империя после краткого периода успехов в XII века постепенно становится добычею турок и в , с падением Константинополя , прекращает своё существование.

См. также

Напишите отзыв о статье "Византийская литература"

Литература

• Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. - М .: Наука, 1977. - 320 с. - 2000 экз.
• Византийская литература: [Сб. статей] / Отв. ред. С. С. Аверинцев . - М .: Наука, 1974. - 264 с. - 15 000 экз.
• Попова Т. В. Византийская народная литература: История жанровых форм эпоса и романа / Отв. ред. А. Д. Алексидзе . - М .: Наука, 1985. - 272 с. - 2600 экз.
• Фрейберг Л. А., Попова Т. В. Византийская литература эпохи расцвета. IX-XV вв. / Отв. ред. М. Л. Гаспаров . - М .: Наука, 1978. - 288 с. - 9600 экз.

Источники

• Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929-1939 .
• В статье использован текст А. Орлова , перешедший в общественное достояние .

Ссылки

• // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). - СПб. , 1890-1907.
• // Энциклопедия Кругосвет

История Алфавит Буквы Фонология Грамматика Диалекты Древнегреческого Современного Литература Смежные темы

История Государство и экономика Право Военное дело – Не называйте его дурным, – сказала Наташа. – Но я ничего – ничего не знаю… – Она опять заплакала. И еще больше чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал как под очками его текли слезы и надеялся, что их не заметят. – Не будем больше говорить, мой друг, – сказал Пьер. Так странно вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, задушевный голос. – Не будем говорить, мой друг, я всё скажу ему; но об одном прошу вас – считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому нибудь – не теперь, а когда у вас ясно будет в душе – вспомните обо мне. – Он взял и поцеловал ее руку. – Я счастлив буду, ежели в состоянии буду… – Пьер смутился. – Не говорите со мной так: я не стою этого! – вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам. – Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, – сказал он ей. – Для меня? Нет! Для меня всё пропало, – сказала она со стыдом и самоунижением. – Все пропало? – повторил он. – Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей. Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и взглянув на Пьера вышла из комнаты. Пьер тоже вслед за нею почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья, давившие его горло, не попадая в рукава надел шубу и сел в сани. – Теперь куда прикажете? – спросил кучер. «Куда? спросил себя Пьер. Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или гости?» Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из за слез взглянула на него. – Домой, – сказал Пьер, несмотря на десять градусов мороза распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно дышавшей груди. Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа. При въезде на Арбатскую площадь, огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом, и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812 го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место, на черном небе, и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими, мерцающими звездами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе. С конца 1811 го года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 го года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг, против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления. Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п. Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frere, je consens a rendre le duche au duc d"Oldenbourg, [Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу.] – и войны бы не было. Понятно, что таким представлялось дело современникам. Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и говорил это на острове Св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить les bons principes [хорошие принципы], а дипломатам того времени то, что все произошло оттого, что союз России с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона и что неловко был написан memorandum за № 178. Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас – потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими. Для нас, потомков, – не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Чем больше мы углубляемся в изыскание причин, тем больше нам их открывается, и всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково ложными по недействительности своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие. Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой, и третий, и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполеона, и войны не могло бы быть. Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии, и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все – миллиарды причин – совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных. Действия Наполеона и Александра, от слова которых зависело, казалось, чтобы событие совершилось или не совершилось, – были так же мало произвольны, как и действие каждого солдата, шедшего в поход по жребию или по набору. Это не могло быть иначе потому, что для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин. Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее. Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение. Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы. Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка. «Сердце царево в руце божьей». Царь – есть раб истории. История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием для своих целей. Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или не verser le sang de ses peuples [проливать или не проливать кровь своих народов] (как в последнем письме писал ему Александр), никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по своему произволу) делать для общего дела, для истории то, что должно было совершиться. Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только, чтобы достигнуть вооруженного мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с расположением его народа, увлечение грандиозностью приготовлений, и расходы по приготовлению, и потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и одурманившие почести в Дрездене, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду современников, были ведены с искренним желанием достижения мира и которые только уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин, подделавшихся под имеющее совершиться событие, совпавших с ним. Когда созрело яблоко и падает, – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его? Ничто не причина. Все это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие. И тот ботаник, который найдет, что яблоко падает оттого, что клетчатка разлагается и тому подобное, будет так же прав, и так же не прав, как и тот ребенок, стоящий внизу, который скажет, что яблоко упало оттого, что ему хотелось съесть его и что он молился об этом. Так же прав и не прав будет тот, кто скажет, что Наполеон пошел в Москву потому, что он захотел этого, и оттого погиб, что Александр захотел его погибели: как прав и не прав будет тот, кто скажет, что завалившаяся в миллион пудов подкопанная гора упала оттого, что последний работник ударил под нее последний раз киркою. В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименований событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самым событием. Каждое действие их, кажущееся им произвольным для самих себя, в историческом смысле непроизвольно, а находится в связи со всем ходом истории и определено предвечно. 29 го мая Наполеон выехал из Дрездена, где он пробыл три недели, окруженный двором, составленным из принцев, герцогов, королей и даже одного императора. Наполеон перед отъездом обласкал принцев, королей и императора, которые того заслуживали, побранил королей и принцев, которыми он был не вполне доволен, одарил своими собственными, то есть взятыми у других королей, жемчугами и бриллиантами императрицу австрийскую и, нежно обняв императрицу Марию Луизу, как говорит его историк, оставил ее огорченною разлукой, которую она – эта Мария Луиза, считавшаяся его супругой, несмотря на то, что в Париже оставалась другая супруга, – казалось, не в силах была перенести. Несмотря на то, что дипломаты еще твердо верили в возможность мира и усердно работали с этой целью, несмотря на то, что император Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его Monsieur mon frere [Государь брат мой] и искренно уверяя, что он не желает войны и что всегда будет любить и уважать его, – он ехал к армии и отдавал на каждой станции новые приказания, имевшие целью торопить движение армии от запада к востоку. Он ехал в дорожной карете, запряженной шестериком, окруженный пажами, адъютантами и конвоем, по тракту на Позен, Торн, Данциг и Кенигсберг. В каждом из этих городов тысячи людей с трепетом и восторгом встречали его. Армия подвигалась с запада на восток, и переменные шестерни несли его туда же. 10 го июня он догнал армию и ночевал в Вильковисском лесу, в приготовленной для него квартире, в имении польского графа. На другой день Наполеон, обогнав армию, в коляске подъехал к Неману и, с тем чтобы осмотреть местность переправы, переоделся в польский мундир и выехал на берег. Увидав на той стороне казаков (les Cosaques) и расстилавшиеся степи (les Steppes), в середине которых была Moscou la ville sainte, [Москва, священный город,] столица того, подобного Скифскому, государства, куда ходил Александр Македонский, – Наполеон, неожиданно для всех и противно как стратегическим, так и дипломатическим соображениям, приказал наступление, и на другой день войска его стали переходить Неман. 12 го числа рано утром он вышел из палатки, раскинутой в этот день на крутом левом берегу Немана, и смотрел в зрительную трубу на выплывающие из Вильковисского леса потоки своих войск, разливающихся по трем мостам, наведенным на Немане. Войска знали о присутствии императора, искали его глазами, и, когда находили на горе перед палаткой отделившуюся от свиты фигуру в сюртуке и шляпе, они кидали вверх шапки, кричали: «Vive l"Empereur! [Да здравствует император!] – и одни за другими, не истощаясь, вытекали, всё вытекали из огромного, скрывавшего их доселе леса и, расстрояясь, по трем мостам переходили на ту сторону. – On fera du chemin cette fois ci. Oh! quand il s"en mele lui meme ca chauffe… Nom de Dieu… Le voila!.. Vive l"Empereur! Les voila donc les Steppes de l"Asie! Vilain pays tout de meme. Au revoir, Beauche; je te reserve le plus beau palais de Moscou. Au revoir! Bonne chance… L"as tu vu, l"Empereur? Vive l"Empereur!.. preur! Si on me fait gouverneur aux Indes, Gerard, je te fais ministre du Cachemire, c"est arrete. Vive l"Empereur! Vive! vive! vive! Les gredins de Cosaques, comme ils filent. Vive l"Empereur! Le voila! Le vois tu? Je l"ai vu deux fois comme jete vois. Le petit caporal… Je l"ai vu donner la croix a l"un des vieux… Vive l"Empereur!.. [Теперь походим! О! как он сам возьмется, дело закипит. Ей богу… Вот он… Ура, император! Так вот они, азиатские степи… Однако скверная страна. До свиданья, Боше. Я тебе оставлю лучший дворец в Москве. До свиданья, желаю успеха. Видел императора? Ура! Ежели меня сделают губернатором в Индии, я тебя сделаю министром Кашмира… Ура! Император вот он! Видишь его? Я его два раза как тебя видел. Маленький капрал… Я видел, как он навесил крест одному из стариков… Ура, император!] – говорили голоса старых и молодых людей, самых разнообразных характеров и положений в обществе. На всех лицах этих людей было одно общее выражение радости о начале давно ожидаемого похода и восторга и преданности к человеку в сером сюртуке, стоявшему на горе. 13 го июня Наполеону подали небольшую чистокровную арабскую лошадь, и он сел и поехал галопом к одному из мостов через Неман, непрестанно оглушаемый восторженными криками, которые он, очевидно, переносил только потому, что нельзя было запретить им криками этими выражать свою любовь к нему; но крики эти, сопутствующие ему везде, тяготили его и отвлекали его от военной заботы, охватившей его с того времени, как он присоединился к войску. Он проехал по одному из качавшихся на лодках мостов на ту сторону, круто повернул влево и галопом поехал по направлению к Ковно, предшествуемый замиравшими от счастия, восторженными гвардейскими конными егерями, расчищая дорогу по войскам, скакавшим впереди его. Подъехав к широкой реке Вилии, он остановился подле польского уланского полка, стоявшего на берегу. – Виват! – также восторженно кричали поляки, расстроивая фронт и давя друг друга, для того чтобы увидать его. Наполеон осмотрел реку, слез с лошади и сел на бревно, лежавшее на берегу. По бессловесному знаку ему подали трубу, он положил ее на спину подбежавшего счастливого пажа и стал смотреть на ту сторону. Потом он углубился в рассматриванье листа карты, разложенного между бревнами. Не поднимая головы, он сказал что то, и двое его адъютантов поскакали к польским уланам. – Что? Что он сказал? – слышалось в рядах польских улан, когда один адъютант подскакал к ним. Было приказано, отыскав брод, перейти на ту сторону. Польский уланский полковник, красивый старый человек, раскрасневшись и путаясь в словах от волнения, спросил у адъютанта, позволено ли ему будет переплыть с своими уланами реку, не отыскивая брода. Он с очевидным страхом за отказ, как мальчик, который просит позволения сесть на лошадь, просил, чтобы ему позволили переплыть реку в глазах императора. Адъютант сказал, что, вероятно, император не будет недоволен этим излишним усердием. Как только адъютант сказал это, старый усатый офицер с счастливым лицом и блестящими глазами, подняв кверху саблю, прокричал: «Виват! – и, скомандовав уланам следовать за собой, дал шпоры лошади и подскакал к реке. Он злобно толкнул замявшуюся под собой лошадь и бухнулся в воду, направляясь вглубь к быстрине течения. Сотни уланов поскакали за ним. Было холодно и жутко на середине и на быстрине теченья. Уланы цеплялись друг за друга, сваливались с лошадей, лошади некоторые тонули, тонули и люди, остальные старались плыть кто на седле, кто держась за гриву. Они старались плыть вперед на ту сторону и, несмотря на то, что за полверсты была переправа, гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали. Когда вернувшийся адъютант, выбрав удобную минуту, позволил себе обратить внимание императора на преданность поляков к его особе, маленький человек в сером сюртуке встал и, подозвав к себе Бертье, стал ходить с ним взад и вперед по берегу, отдавая ему приказания и изредка недовольно взглядывая на тонувших улан, развлекавших его внимание.

Период с IV по VI в. н. э. был тем временем, в течение которого восточная часть Римской империи превратилась в Византийскую империю. Этот процесс шел в трех направлениях: развитие элементов феодальных отношений в экономике, укрепление абсолютной императорской власти в политике и рост влияния христианства в идеологии. Все эти моменты отчетливо намечаются уже в правление Константина I (306–337 гг. н. э.).

Имя Константина связано с двумя крупнейшими событиями эпохи – с основанием новой столицы Римской империи и с легализацией христианства. Первое событие было вызвано тем, что Рим уже к III в. утратил прежнее значение: он был открыт для надвигающихся с севера варваров, торговые связи его ослабели. Императоры стали избирать своей резиденцией то Милан, то Трир, то Никомедию. Константину удалось найти для новой столицы наиболее удачное место – это был греческий город Византий , находившийся на торговом пути из Европы в Азию, между восточной и западной половинами империи.

Закладка новой столицы состоялась в 324 г., освящение – 11 мая 330 г. И те и другие торжества происходили в присутствии коллегий языческих жрецов и христианского духовенства. Новая столица получила официальное название «Нового Рима» – так говорилось о ней в эдикте, вырезанном на мраморной колонне в день освящения. Несколько позднее к этому названию прибавилось и второе, по имени основателя города – Константинополь (Κωνσταντίνου πόλις), которое осталось и для последующих веков.

За короткое время город достиг внешнего блеска и великолепия. Были построены роскошный императорский дворец, украшенное античными статуями здание для заседаний сената, термы, библиотека, большой ипподром; для украшения Константинополя со всех концов империи были свезены лучшие произведения античной скульптуры.

Второе событие было вызвано теми изменениями в идеологии, которые стали наиболее заметны на рубеже III–IV вв. Зародившееся в Палестине I в. н. э. , несмотря на двести с лишним лет полулегального существования и периодические преследования, к началу IV в. значительно окрепло. Толпы горожан различных сословий стекались слушать христианские проповеди, в которых говорилось и о происхождении мира, и о долге человека при жизни, и о блаженстве, которого может достигнуть каждый после смерти, если только жизнь его была праведной. Многочисленных сторонников находила себе также и этика христианства – пренебрежение имущественными и сословными различиями, призывы утешать бедных и страждущих. Логическое применение к человеческому обществу основного принципа христианства – единобожия – утверждало необходимость существования единого властителя и в государстве – наместника бога на земле. Это исторически обусловило признание христианства римскими императорами. Еще предшественники Константина Максенций и Галерий поняли, что религиозные распри лишь ослабляют стоящее на краю гибели государство; им принадлежали первые указы о запрещении преследования христиан и о свободном строительстве христианских храмов. В 313 г. Константин и его соправитель Ликиний совместно издали указ о равноправии христианства с языческими религиями в империи – так называемый «Миланский эдикт».

«Признавая, что бог – источник всех ниспосланных им благ, – пишет христианский историограф III–IV вв. Евсевий, – оба они единогласно и единодушно опубликовали в пользу христиан самый совершенный и самый обстоятельный закон» («Церковная история», X, 86). Сам Константин долго оставался язычником – он всю жизнь носил жреческий титул «великого понтифика» – и все же всячески способствовал превращению христианства в государственную религию. Он принимал участие в совещаниях духовенства, а иногда сам предлагал церковные законы. По его инициативе в 321 г. был установлен обряд освобождения рабов перед епископом, а в 323 г. было запрещено принуждать христиан к участию в языческих празднествах. Вселенский собор, т. е. общий съезд духовенства империи, со времени созванного Константином собора в Никее (325 г.) получил права общеимперского учреждения и высшего законодательного органа церкви.

После смерти Константина власть над империей перешла к трем его сыновьям, междоусобные войны которых продолжались до 351 г., когда одному из братьев, Констанцию, удалось сосредоточить всю власть в своих руках. За правлением Констанция следует короткий, но яркий эпизод двухлетнего правления императора–язычника Юлиана (361–363 гг.). За попытку возродить древние эллинские культы (правда, в соединении с некоторыми этическими положениями христиан) Юлиан был прозван церковью Отступником. Прямым преследованиям христиане при нем не подвергались; они только были отстранены от высших должностей и преподавания в школах. Широко образованный человек, приверженец неоплатонизма, Юлиан пользовался поддержкой образованной языческой знати, но не имел популярности ни в низших сословиях, ни в армии. После его гибели во время похода на персов у дела его не нашлось продолжателей. Сменивший его на престоле Иовиан отменил его распоряжения об ограничении прав христиан, – так после небольшого перерыва возобновилось победоносное шествие новой религии.

При последнем императоре династии Константина, Валенте, правившем во второй половине IV в. совместно с Валентинианом, который устроил себе резиденцию в Милане, обособление западной и восточной частей империи стало очевидным; шел процесс образования двух самостоятельных культур. Через семнадцать лет после Валента основатель следующей династии, Феодосий I, умирая (395 г.), оставил в завещании сыновьям империю поделенной на две части: восточную половину получил Аркадий, западную – Гонорий. Таким образом, к концу IV в. четко определяются масштабы и пределы Византийского государства: оно занимало Балканский полуостров, острова Эгейского моря, Малую Азию, Сирию, Палестину, Армению, Киренаику, Египет и владело колониями на Черном море (Херсонес и др.); эту огромную территорию населяли греки, македоняне, фракийцы, готы, копты, сирийцы, армяне, славянские племена. Сословный состав империи по пестроте не уступал национальному. Крупные землевладельцы – потомки римской рабовладельческой аристократии – вместе с придворной знатью, императорскими чиновниками и высокими чинами духовенства составляли высшее сословие. К среднему и низшему сословиям относились рядовое духовенство, торговцы, разнородное, объединенное в курии городское население, крестьяне, сельские арендаторы – колоны. Несмотря на известный прогресс феодальных отношений, в некоторых областях византийской экономики продолжал использоваться рабский труд.

Важную роль играла армия, состоявшая из представителей самых различных социальных групп; непостоянная, подверженная настроениям масса наемников не раз затевала и совершала государственные перевороты. Особыми общественными группами были городская языческая интеллигенция и монашество. Первая постепенно вымирала, вторая находилась в стадии подъема. Монашество возникло в конце III в. на основе аскетических тенденций той части христиан, которые были недовольны ростом церковных богатств и участием духовенства в светской жизни. Используя традиции древних отшельнических общин при храмах Сераписа в Египте, христианское монашество создало два типа своего жизненного уклада: один (введенный Антонием) был основан на полном уединении каждого человека; другой (связанный с именем Пахомия) – на жизни в общине (киновии) с централизованной властью, где требовалось строжайшее выполнение монастырского устава.

Жизнь византийского общества в целом определялась двумя характерными чертами. Первая из них – сочетание абсолютизма с весьма сильными демократическими элементами. Общественная жизнь в крупных городах была сосредоточена на ипподромах. Конские ристания были издавна одним из самых распространенных зрелищ, особенную же популярность приобрели они после запрещения гладиаторских боев при императорах–христианах. По древней традиции состязавшиеся на ипподромах возницы и их «болельщики» одевались в одежды разных цветов: белые, красные, зеленые, синие. Происхождение этого деления в византийской ученой литературе возводилось к мифическим временам Ромула, а четыре цвета объяснялись как символы четырех стихий: воздуха, огня, воды и земли. Под названием димов (или факций) эти партии известны и в городах Византийской империи. «Голубые» назывались венетами, «зеленые» – прасинами, «белые» – левками, «красные» – руссиями. Социальный состав каждой партии был довольно разнообразным. Наибольшим авторитетом и весом пользовались «голубые» и «зеленые»: первые состояли преимущественно из клиентуры крупных имений, колонов, крестьян, вторые – из ремесленников, моряков, торговцев. Каждая партия имела своих покровителей из знати.

Деятельность димов далеко выходила за рамки споров и столкновений по поводу общественных игр и состязаний: к V в. они становятся подлинным народным представительством, а ипподром – местом народных собраний, где императоры и знать не только принимали приветствия, но и встречали откровенные выражения недовольства, выслушивали претензии и жалобы, которые нередко переходили в серьезные волнения плебса.

Другая сторона общественной жизни империи представлена религиозной полемикой, которая далеко выходила за пределы среды образованного духовенства, где находились ее истоки, и захватывала все византийское общество. Начало разногласий по теоретическим вопросам о сущности христианства относится к первым векам новой эры. Их возникновение было вызвано теми опасностями, которые грозили новой религии в самом начале ее распространения: чрезмерное увлечение традициями гностицизма грозило превратить в тайное учение, доступное лишь избранным, и оторвать его от народа; следование донатистам, проповедовавшим всемогущество божьей благодати и скрытых в каждом человеке пророческих сил, неизбежно привело бы к ослаблению авторитета церкви. Потребность в массовой, принимаемой всеми и всех приемлющей религии, – потребность, присущая в равной степени всем, от правящих верхов до плебса, диктовала необходимость в отчетливой формулировке ортодоксальной линии христианского мировоззрения.

Эта линия была найдена на первом Вселенском (Никейском) соборе, в 325 г., где был утвержден символ веры – сведение основных догматов к короткой формуле, принятие и усвоение которой было обязательным для каждого христианина.

«Веруем в единого Бога Отца, Вседержителя, Творца всех видимых и невидимых, – гласил текст символа, – и в единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Бога от Бога, Света от Света, Жизнь от Жизни, Сына Единородного и Духа Святого» (Евсевий. Церковная история, VI, 135). В Божестве признавалось единство трех Ипостасей (Сущностей), одной из которых был Христос, воплотившийся в человека и посланный к людям для искупления их грехов своей . Таким образом, защитникам ортодоксального направления природа Христа представлялась единосущной Божественному началу. Непосредственной причиной созыва Никейского собора было распространение арианства – теории александрийского проповедника Ария (ум. в 336 г.), утверждавшего, что рождение Христа на земле противоречит понятию единосущности. Арий называл Христа лишь подобным Богу. Этот тезис ариан сообщал образу Христа антропоморфические черты. Христос походил на античных богов, и это облегчало многим переход от язычества к христианству. Арианство охотно принималось городской интеллигенцией, зажиточными горожанами, солдатами, потому что в его проповедях звучало утверждение и одобрение мирской жизни. Однако это таило в себе возможность ослабления церковной власти, именно поэтому и разгорались жестокие споры. Ортодоксальную партию на Никейском соборе возглавлял выдающийся церковный оратор и публицист . Арианство было объявлено ересью. Но полемика с ним не кончилась. В следующие десятилетия центром деятельности учеников и сторонников Ария становится Антиохия. Там возникает родственное арианству течение во главе с константинопольским патриархом Несторием (несториане), которое было отвергнуто ортодоксальным христианством на соборе в Эфесе (431 г.).

Насколько глубоко арианские споры волновали все общество того времени, рассказывает в одной из своих проповедей Григорий Нисский : «Все полно таких людей, которые рассуждают о непостижимых предметах, – улицы, рынки, площади, перекрестки; спросишь, сколько нужно заплатить оболов, – философствуют о рожденном и нерожденном; хочешь узнать о цене на хлеб – отвечают: «Отец больше Сына»; справишься, готова ли баня, – говорят: «Сын произошел из ничего».

После Никейского собора окончательная разработка учения о троичности Божества и теории ипостасей была осуществлена каппадокийцами Василием Кесарийским («Великим»), Григорием Назианзином и Григорием Нисским . Этот период религиозной полемики принято называть периодом тринитарных споров.

В V в. главное внимание спорящих направлено уже не на соотношение Ипостасей, а только на природу Христа, – тринитарные споры преобразуются в христологические. Так, в середине V в. возникает монофизитство, первым проповедником которого был малообразованный, но популярный среди рядового духовенства константинопольский архимандрит Евтихий. Основным положением монофизитства было полное отрицание в Христе человеческой природы и признание одной духовной. Монофизитская проповедь нашла горячих сторонников в египетских и сирийских монастырях, где аскетические тенденции исключали принятие эллинской культуры, выдвигая на первое место суровую подвижническую мораль, борьбу против светских удовольствий, роскоши и образования. Монофизитство нашло также сторонников и в среде бесправных народных масс. Оно стало настолько популярным, что на так называемом разбойничьем соборе в Эфесе (449 г.) одержало верх. Глава ортодоксальной партии, епископ Флавиан, был избит и отправлен в ссылку.

Богословские споры волновали не только низшие слои византийского населения, они оказывали существенное влияние на политику императоров и смыкались с борьбой в придворных кругах.

На V в. приходится правление династии Феодосия, на VI в. – династии Юстиниана. Борьбой за территориальную и государственную монолитность отмечена история этих двух столетий.

В течение V в. империя подверглась набегам вестготов, остготов, гуннов. Однако выгодное в стратегическом отношении положение Константинополя и своевременно заключенный мир с Персией сыграли свою роль: все эти события коснулись центра империи лишь в незначительной мере. Иная судьба постигла западную столицу. Несмотря на неоднократные попытки византийских императоров помочь Риму, в 476 г. он был захвачен разноплеменными войсками Одоакра, что положило начало образованию средневековых государств на Аппенинском полуострове. Отныне оказавшаяся более жизнеспособной Восточная империя выступает единственной хранительницей государственного и культурного уклада античности. Внутренняя история Византийского государства в это время представляет собой непрерывную цепь придворных интриг, государственных переворотов, мятежей и восстаний в низах. Фактически власть остается в руках знати. История сохранила имена временщиков–регентов, как, например, Евтропия, который правил вместо безвольного императора Аркадия (395–408 гг.), Анфимия и Аврелиана, вершивших дела империи при Феодосии II Каллиграфе, главная деятельность которого заключалась в переписке рукописей.

Управление империей было построено по римскому образцу и осуществлялось многочисленным чиновничьим аппаратом со строгой бюрократической иерархией. Виртуозно развитая фискальная система, лежавшая бременем не плебсе, и борьба за власть в верхах вызвали ряд различных по социальной природе восстаний среди готов, полудикого племени исавров, имперской армии, монофизитов Месопотамии и Египта.

Острые формы в это время принимают борьба христианства с язычеством и внутренние распри христиан. В 414 г. правительни- цей империи стала сестра Феодосия II, Пульхерия, которая, по рассказам современников, превратила императорский дворец в монастырь.

Язычники были изгнаны с государственной службы, права всех несогласных с ортодоксальной церковью были ограничены. Языческая культура беспощадно уничтожалась: в 391 г. был сожжен храм Серапеум с большой библиотекой, а в 415 г. толпой разъяренных фанатиков, монахов и горожан была убита Ипатия – философ и математик, преподававшая в Александрии. Тем не менее императорская власть приобретает внешнюю импозантность. В 450 г. Маркиан был торжественно возведен на престол при обряде коронования и миропомазания. Светский и церковный обряды соединились: миропомазание, заимствованное из иудейской религии, означало благословение церкви для вступающих на престол. И с этого времени церковь становится постоянной участницей венчания на царство.

Маркиан был последним императором династии Феодосия. После его смерти следуют несколько десятилетий жестокой борьбы за престол между различными группировками знати. Империей правили то выбранный армией военный трибун Лев (457–474 гг.), то исавр Зенон (474–491 гг.), то посаженный аристократией «прирожденный римлянин» Анастасий (491–518 гг.), то начальник императорской гвардии Юстин.

Основателем новой династии стал Юстиниан, македонянин по происхождению, племянник Юстина, при котором он был уже регентом – фактическим правителем (518–527 гг.). Последующие двадцать восемь лет его единовластного правления составляют эпоху расцвета византийской государственности, отдельные черты которой находят свое выражение в культуре того времени. Юстиниан сумел максимально сосредоточить в своих руках светскую власть и подчинить своему влиянию всю религиозную политику в государстве. Он стремился, подобно римским императорам, стать единым повелителем Востока и Запада. Это определило его внешнюю политику: Юстиниан предпринял ряд завоевательных походов на Запад, которые в общем были неудачны, но на них он растратил основные силы империи. Историографы VI в., говоря о Юстиниане, всегда отдают должное внимание и его жене, коварной и жестокой Феодоре, жизненный путь которой начался с амплуа мимической актрисы и которая до самой своей смерти оказывала значительное влияние на императора.

Христианство получило в лице нового императора покровителя ортодоксального направления. Преследовалось не только язычество, но и всякие отступления от генеральной линии церкви. В 529 г. была закрыта афинская Академия – последнее прибежище языческой культуры.

Правление Юстиниана известно также жестокими расправами с низшими классами византийского населения. В 532 г. произошло одно из самых крупных восстаний константинопольского плебса, так называемое восстание Ника, которое окончилось массовыми убийствами и резней на ипподроме. С этими особенностями времени Юстиниана сочетались внешнее великолепие и пышность обихода дворца, блестящие ритуалы придворных празднеств, театрализованность которых привлекала толпы горожан.

Заботы Юстиниана о политическом единстве государства обеспечили ему репутацию «великого законодателя» – по его инициативе был создан универсальный свод римских законов. Действовавшее в империи классическое римское право требовало изменений применительно к абсолютной императорской власти и к господствующему христианству. В юридическом руководстве нуждался и многочисленный бюрократический аппарат. Эти задачи лишь отчасти были в свое время выполнены кодексом Феодосия (438 г.) – сборником указов римских и византийских императоров со времени Константина I.

Для редакции нового сборника Юстинианом была созвана специальная комиссия из 16 юристов во главе с Требонианом. Так появился латинский «Corpus juris civilis», – состоящий из «Дигест» (или «Пандектов») в 50 книгах, содержащих сочинения всех римских юристов, «Институций» в 4 книгах (руководство по римскому праву) и самого сборника законов – кодекса. С одной стороны, деспотизм и расточительность Юстиниана поставили империю на край гибели, хотя это сказалось главным образом в VII–VIII вв., а с другой – вызвали известный подъем культуры в ее специфически византийских формах, который был итогом предшествующего двухвекового переходного периода.

На все разделы византийской культуры победа христианства наложила свой отпечаток. В науке, в архитектуре, в изобразительных искусствах, в словесности, в музыке доминирует тема соотношения жизни земной и загробной. Искусство теперь не ставит своей целью показать величие и значимость человека, как это было в античности. На первый план выдвигаются задачи изображения ничтожества и незначительности всего мирского, задачи раскрытия грешной человеческой природы, призывы к покаянию и духовному очищению в ожидании вечного блаженства после смерти.

Во внешнем же отношении византийская культура представляет собой смешение прочных традиций классической греческой древности и эллинизма, христианской идеологии и восточных влияний неизменно действовавших еще со времени образования эллинистических государств. Перенесение столицы из Рима в Византию, необходимость постоянной обороны от варваров, с одной стороны, и развитие торговли – с другой, вызвали подъем градостроительства. Такие города, как Константинополь, Александрия, Кесария, Антиохия, Бейрут, Газа, славились великолепной архитектурой. В каждом городе кроме библиотек, ипподромов, языческих храмов – наследия античных времен – уже с IV в. стала интенсивно развиваться христианская храмовая архитектура. Образцами для христианских храмов раннего времени служили античные базилики – общественные здания для суда и торговли, распространенные еще в классической древности. Это незатейливое по архитектурному оформлению и нейтральное по назначению здание, ничем не напоминавшее о языческих обрядах, наиболее удовлетворяло требованиям сторонников новой религии. Базилика состояла из трех разделенных колоннами галерей (нефов, от лат. navis), из которых средняя – место для богослужения – оканчивалась круглой нишей (абсидой), где помещался алтарь. Перед христианской базиликой обычно находился дворик с колодцем или фонтаном – символ обращения к каждому входящему в храм омыть себе не только лицо и руки, но и душу. В начальный период христианства базилики часто строились над могилами мучеников. Материал обычно добывался из развалин античных зданий, а хорошо сохранившиеся древние базилики использовались для христианских обрядов без изменений.

В V в. постепенно был создан новый тип зданий, более близкий христианству по духу. Единство божественного начала и соответствие ему централизованной государственной власти находят свое выражение в монументальных формах архитектуры: над средней частью храма появляется купол. Эта деталь была известна уже античности; однако купол помещался прямо на четырехугольном основании. Такие здания не имели средоточия и легкости, того взлета, который составляет специфику христианской архитектуры. Задача соединения нижней части здания с куполом посредством различных сводов и арок (так называемые парусы, или пандативы) была окончательно разрешена архитекторами Исидором из Милета и Анфимием из Тралл, которые в 537 г. закончили постройку храма святой Софии в Константинополе. Это здание объединило план древней базилики с централизующей силой главного купола. В роскошной внутренней отделке храма, в полихромных фресках и мозаиках, в пестроте орнаментов, где использовались также и восточные мотивы, сказались и внешняя пышность жизненного уклада византийских верхов, и весь процесс становления византийской живописи, которая, подобно архитектуре, использовала античные традиции.

Христианское изобразительное искусство формировалось под влиянием двух тенденций: необходимости найти тайный язык из–за полулегального существования в I–III вв. и стремления сохранить изображение на вечные времена. Первая тенденция породила ряд символических образов, в большинстве случаев заимствованных из античности. Например, венок и пальма еще в классическую эпоху означали победу, но свело образ пальмы к победе над земными искушениями и к победе воскресения над смертью. Корабль означал христианскую общину, якорь – надежду, голубь с оливковой веткой в клюве – мир, Амур и Психея – бессмертие души. Характер христианской фресковой живописи, которая начинается с росписей катакомб, близок искусству помпейских фресок.

В ряде случаев для изображения сцен из Ветхого Завета привлекались обычные детали античных сюжетов (крылатые амуры, дельфины, рыбаки, гирлянды цветов). Вторая тенденция сказалась в развитии монументального искусства мозаики, которое получает особое распространение со времен Константина, когда легализованное стремится к внешнему эффекту обрядов, совершаемых в базиликах, крещальнях, церквах. Аскетическое мировоззрение монашеской среды наложило свой отпечаток на искусство портрета, в котором сказались традиции фаюмских мастеров. Но с течением времени на смену реалистическим элементам в портретных изображениях приходят устойчивые приемы христианской иконографии: сухие, лишенные динамичности фигуры, смиренные позы, продолговатые лица в темных, желтоватых тонах.

Особую популярность приобрело в Византии искусство миниатюры – кропотливый труд, особенно процветавший в монастырях. В рукописях сохранилось множество рисунков безвестных мастеров – свидетельство высокого уровня византийской живописной техники и наследования лучших традиций художников эпохи эллинизма.

Искусство ваяния, столь высокое и значимое в эллинском мире, вследствие изменившегося подхода к человеческой личности не имело особого значения. Византийская скульптура существует главным образом в жанрах рельефа на саркофагах, надгробиях и внешних стенах храмов, используя в основном те же сюжеты, что и живопись. На рубеже V–VI вв. как деталь на рельефах и фресках и как самостоятельное изображение появляется крест, который долгое время напоминал христианам гонения и поэтому изображать его избегали.

Столкновение античных традиций и потребностей, диктуемых христианизированной культурой, приняло своеобразную форму в области театрального искусства Византии. Христианская литургия, восприняв многое из сценического оформления и драматургических приемов греческой трагедии, постепенно (примерно к IX в.) превратилась в монументальное драматическое действо, – явление, аналогичное средневековым мистериям Запада. Алтарь с трехстворчатой дверью напоминал тройную дверь античной скенэ. Во время богослужения монологические рецитации чередовались с репликами–восклицаниями и песнопениями хора, разделенного на два полухория. Некоторые музыкальные части литургии представляли собой гимны–диалоги солиста и хора. Однако развитие новых эстетических принципов, требование от искусства отвлеченности и созерцательности привело к ослаблению динамики драматического сюжета.

Эпизоды из Евангелия, которые обычно подвергались драматическим переделкам, исполнялись с намеренным замедлением действия и своей статичностью напоминали раннехристианский литературный жанр «видений».

Существовал особый вид театрализованного церковного красноречия: для оживления и иллюстрации проповеди прерывались диалогическими сценками или антифонным пением. Первый памятник такого жанра относится к V в. Это энкомий (похвальная речь) деве Марии, написанный константинопольским епископом Проклом. После пространного вступления – возвышенно–риторичного гимна девственности – помещена живая сценка – диалог Марии и Иосифа, подозревающего жену в измене и не сразу постигающего божественную сущность событий. Затем следует диалог Марии и архангела Гавриила – тема, часто воспроизводимая мозаиками; в данном случае именно эта часть и обладает внутренней замедленностью. Энкомий заключает два монолога. Первый из них произносится Богом: раскрывается божественное назначение Марии и объясняются грядущие события. Второй монолог произносит дьявол, который хочет помешать воплощению и действию божьей благодати.

Такие энкомии были главной частью больших церковных празднеств, называемых πανήγυρις, и исполнялись в лицах.

В других случаях церковные празднества усваивали те или иные детали античного обихода. Так, например, традиционная пляска на пасху напоминала возникшую некогда в Спарте пирриху; во время сбора винограда еще в VII в. призывали Диониса. Вне церковной сферы большой популярностью пользовались праздники Календ, Неомений, Дионисий, и др. с карнавальными шествиями, когда участники надевали трагические и комические маски.

Наряду с церковным театром в Византии существовала и светская сцена, на которой еще в VI в. ставилась греческая трагедия. Основным же светским репертуаром византийского театра были мимы и пантомимы – наиболее жизнеспособные из унаследованных от античности жанров. Пантомимы в соединении с акробатическими номерами и выступлениями дрессированных животных, видимо, включались в общую программу игр на ипподроме.

Античная классификация мимов по их тематике указывает две группы: бытовые мимы и мифологические травести. Византийская сцена восприняла из них только первые. Содержание мимов свелось при этом преимущественно к грубой эротике, и это вызвало к ним резко неприязненное отношение лиц, стоявших во главе христианского просвещения. Именно мимы имеет в виду Василий Кесарийский (IV в.), когда с презрением говорит о «лицедеях»; Иоанн Златоуст осуждает светскую музыку, по его мнению, лишь портящую нравы, и называет театры «постройками дьявола», а театральные представления – «торжищем бесов».

«Речь в защиту мимов» ритора Хорикия из Газы (V–VI вв.) была ответом на эти постоянные нападки. Газа была блестящим культурным центром, где традиции эллинского образования держались почти до иконоборческих времен; там существовала знаменитая риторская школа, школа актеров–мимов и театр Диониса, где и произнес свою речь Хорикий.

В последующие века преследование мимов со стороны правящего духовенства и императора приняло более острые формы. Однако отдельные сюжетные детали и сценические приемы мимов проникают в церковь, что способствует образованию нового специфически–византийского жанра «христологического» мима, образцы которого относятся к VII–VIII вв. – периоду нарастающей христианизации византийской культуры.

Первые века существования Византийского государства были отмечены также борьбой двух образовательных систем – античной и христианской.

Начальное христианское образование давалось дома или в монастырях; потом для приобретения литературных и ораторских навыков христиане прибегали к помощи языческих, риторских и философских школ; высшей ступенью образования было богословие. Богословские школы развивались из училищ для новообращенных (так называемые катехизические школы), где людям разного возраста надлежало усваивать христианские догмы. К IV в. репутацию крупнейшей богословской школы приобретает школа в Александрии, прославившаяся еще в I в. н. э., – в ней учили первые теоретики христианства – Климент и Ориген . Здесь существует разветвленная система богословских дисциплин (например, полемическая апологетика, догматическое богословие, эксегеза). Основным методом александрийской эксегезы была аллегория – выискивание в священном Писании таинственного, сокровенного смысла.

Несколько позже, на рубеже III–IV вв., возникла богословская школа в Антиохии с иным методом – историко–логическим и грамматическим подходом к священному Писанию; антиохийские богословы смотрели на Ветхий и Новый Заветы как на реальную историю, которая требует раскрытия путем усовершенствованных методов исторической эксегезы. Школы такого же типа были в Эдессе и Низибии. Христианское образование восторжествовало в результате конкуренции с языческим, которая длилась пять столетий. В III в. в противовес христианству язычество выдвигает универсальную философскую систему неоплатонизма, охватившую все течения и оттенки античной идеалистической философии и касающуюся всех областей жизни. После «классического века» неоплатонизма при жизни его основателя Плотина в IV в. расцветают сирийская и пергамская школы во главе с Ямвлихом и Эдесием. Этим школам свойственно тяготение к мистике, от которой в I в. отходят представители афинской школы, Прокл и Марин, обратившиеся к логической систематизации своих положений. Выдерживая неоднократные нападки и критику со стороны неоплатоников (например, в утраченных сочинениях Прокла), в то же время многое у них заимствовало.

Итак, в IV–V вв. риторское и философское языческое образование было сосредоточено в Афинах, медицина и философия процветали в Александрии, также славились риторские школы Антиохии, Кесарии, Газы; центром юридического образования был Бейрут. Многочисленные языческие школы существовали в Константинополе, Никее, Трапезунде. В противовес константинопольским школам еще при Феодосии II в столице была открыта высшая христианская школа (425 г.); во второй половине VI в. она была преобразована в школу константинопольского Патриархата во главе со вселенским учителем. Временем окончательной победы христианского образования и христианской идеологии принято считать 529 г., когда Юстинианом была закрыта афинская Академия. Умирание языческой культуры сказалось и на состоянии науки этих столетий. Несмотря на известный прогресс точных наук, в частности механики, в общем и целом наука переживает упадок. На смену античной медицине и естествознанию приходят заговоры и вера в чудеса, легенды о которых в изобилии рождала монашеско–подвижническая среда. не стремилось к точным представлениям о мироздании. Популяризация христианских космогонических теорий нашла свое выражение в жанрах Шестоднева – духовных проповедях на темы о сотворении Богом мира. Ученая христианская литература дала ряд сочинений, подобных «Христианской топографии» Косьмы Индикоплова (VI в.), где знакомство с достижениями эллинистической науки не мешает построению фантастической схемы вселенной, наиболее соответствующей христианскому мировоззрению.

Однако в античном наследии была безоговорочно принятая новой культурой область – греческий язык. Оставаясь языком литературы, он проникал во все области государственной и культурной жизни. На нем учились, на нем вели богословские дискуссии. Это определило наиболее существенную черту, отличающую восточную культуру от западной, а именно: ее одноязычность. Период IV–VI вв. был временем постепенного вытеснения латинского языка греческим, который к VII в. занял господствующее положение. Так, из некогда единой Римской империи образуются два государства с различными культурами. Переосмысленное слово «ромеи», которым называли себя византийцы, означало именно эту этническую и духовную обособленность, которая сказалась даже в характере победившей идеологии: христианству Востока, аппелирующему к чувствам человека, были чужды рационализм и волюнтаристские тенденции Запада.

II

В IV–VI вв. на территории восточной части Римской империи было пять основных центров культуры: Афины с их прославленной платоновской Академией, Константинополь, малоазийская Каппадокия (Кесария, Ниса, Назианз), Сирия (Антиохия, Газа), Египет (Александрия, Панополис). В культурно–просветительской и творческой деятельности представителей этих центров отчетливо проявляются основные тенденции духовной жизни того времени.

Так, Афины оказываются главным хранилищем и оплотом древней эллинской культуры и образованности. В IV в. там преподают знаменитые языческие риторы Гимерий и Проэресий; у них учатся будущие знаменитые деятели христианской церкви – Василий Кесарийский , Григорий Назианзин. В V в. у своего отца Леонтия, преподавателя философии и риторики, учится Афинаида, будущая жена императора Феодосия II. Во главе афинской Академии в это время стоит один из последних корифеев языческой философской мысли – неоплатоник Прокл. Но к VI в., особенно после закрытия Юстинианом афинской Академии, древний центр язычества теряет свою ведущую роль в культурном образовании эпохи. Основные нити духовной жизни страны тянутся теперь к Константинополю: в VI в. он принимает к себе таких видных поэтов, как Роман Сладкопевец, прибывший из Сирии, Агафий из малоазийского города Мирины, Павел Силенциарий, историографы Прокопий из Кесарии, Менандр Протиктор и др.

Если Афины IV–V вв. были главным средоточием уходившей в прошлое языческой культуры, то в это же самое время новая идеология, новая культура выкристаллизовывается в трудах представителей так называемого каппадокийского кружка в творчестве Василия Кесарийского , Григория Назианзина и Григория Нисского. Однако и эта философская литература, новая по содержанию, не порывает с античными традициями, а, напротив, усваивает их и по–своему продолжает. Так, например, в богословских произведениях каппадокийцев основные положение ортодоксального христианства обоснованы средствами неоплатонической диалектики. Стихи Григория Назианзина обнаруживают глубочайшую привязанность автора к традициям античной поэзии. Применение правил античного стихосложения к изменившему фонетическую природу греческому языку осуществляет поэт Нонн из Панополиса.

Связь новой культуры со старой заметна также в деятельности представителей александрийской и антиохийской школ – у Афанасия Александрийского и Иоанна Златоуста.

Литературное наследие авторов V–VI вв., получивших образование в газской школе, весьма показательно для эпохи переходного периода от античности к средневековью. В нем ясно различаются три рода произведений: 1) чисто христианские по духу (эксегетические сочинения Прокопия, агиография Феодора); 2) чисто языческие (поэзия Иоанна); 3) произведения христианские, заимствовавшие форму из языческой поэзии. Это объясняется тем, что в Газе, как ни в каком другом центре эллинской культуры, необычайно долго и прочно сохранялись языческие верования. Не случайно, Иероним, время сознательной жизни которого приходится на вторую половину IV и первые два десятилетия V в., называл Газу городом язычников («Житие Иллариона», гл. 14). Некоторые философы, воспитанники этой школы, пытались даже сблизить с учением Платона (диалоги Энея), а поэты газской школы, единственные во всем греко–римском обществе того времени, создавали прямые подражания древним языческим поэтам: Анакреонту подражал Иоанн (V в.), трагикам – Тимофей (конец V – начало VI в.). Христианские риторы–софисты старались построить на обломках язычества новую по содержанию, но старую по форме культуру. В газской школе этого времени процветают те же самые жанры, которые успешно разрабатывались в языческих школах риторов–софистов. Так, одна из декламаций Хорикия посвящена вопросу о том, какие слова произнесла бы Афродита, отправившись на поиски Адониса. Даже при создании произведений христианского направления риторы газской школы наполняли их сравнениями с героями древнегреческой мифологии и с историческими деятелями языческих времен («Энкомий Прокопию» Хорикия).

Процесс первоначального усвоения христианской литературой форм и методов жанровой, словесной выразительности, выработанных языческой литературой, и постепенный разрыв с ней особенно отчетлив в христианской поэзии IV–VI вв. Именно этот признак – следование образцам языческой литературы или отклонение от них – разделяет христианскую поэзию IV–VI вв. на поэзию традиционную и новую. В традиционной поэзии сохраняются неизменными не только сами жанры, заимствованные из литературы языческой (гимн, эпиграмма, эпитафия, дидактическое стихотворение, гномы, поэма, экфрасис), но и те же метрические принципы стихосложения, хотя греческий язык уже перестал ощущать различие между долгими и краткими слогами. во всех своих 408 стихотворениях точно соблюдает принцип метрического стихосложения. Жанры его стихотворений разнообразны: эпиграммы, дружеские или гневные («На Максима», «На любящих богатство», «На лицемерных монахов»), краткие, меткие гномы (изречения), ведущие свое начало от Гомера и Гесиода, большие поэмы («На свою жизнь», «Спор жизни духовной с жизнью мирской», «От Никобула–отца к сыну»), гимны (например, «Гимн Христу»). Однако поэтическому творчеству Григория присуще новое мироощущение, которое властно прорывается сквозь старую традиционную форму. Оно выражается прежде всего в сочетании двух компонентов: чувства крайне личного с чувством общечеловеческим. Тем самым осуществляется основной принцип подлинной лирической поэзии, на которой выросла древнегреческая лирика эпохи расцвета (раннее творчество Ивика, Солон, Пиндар); в эпоху эллинизма и «серебряного века» римской литературы этот принцип был нарушен утратой второго компонента.

Григорий умел так говорить о сугубо своем, личном, что слова его приобретали общественный резонанс: они были полны общечеловеческой значимости. Именно потому так проникновенно звучат строки двух его «Жалоб» (382 г. и после 383 г.), выражая всю силу человеческого страдания, а гневная инвектива на его личного врага Максима вырастает в общеполитическую сатиру на светское и духовное общество, в котором «победоносное невежество чуть рот раскроет, дерзостью одной берет», а доблесть и способности затираются.

В V–VI вв. в христианской поэзии был популярен жанр экфрасиса (описания), пришедший из античной риторики. Ему отдали дань такие поэты VI в., как Христодор Коптийский, описавший 88 статуй богов, героев, поэтов, философов и государственных деятелей Греции и Рима, Юлиан Египетский в эпиграммах «На медную статую Икара», «На «корову» Мирона», Леонтий Схоластик («На статую танцовщицы»), Агафий Миринейский («На статую Плутарха», «На изображение архангела Михаила») и, наконец, Павел Силенциарий («Освещение купола святой Софии»). Из этих стихотворений особого внимания заслуживают последние два. Экфрасис Агафия замечателен тем, что в поэтической форме, предельно кратко и четко выражает совершенно новое, средневековое понимание главной задачи искусства: оно должно помогать человеку переноситься в мир иной, более возвышенный, т. е. служить религии.

Ангелиарху незримому, духу, лишенному плоти,

Форму телесную дать воск–воплотитель дерзнул.

И не без прелести образ; его созерцая, способен

Смертный для мыслей святых лучше настроить свой ум.

Не беспредметно теперь его чувство; приняв в себя образ,

Сердце трепещет пред ним, как пред лицом божества.

Зрение душу волнует до дна. Так умеет искусство

Красками выразить то, что возникает в уме.

Экфрасис Павла Силенциария, написанный гекзаметром, свидетельствует о новом качестве, развившемся к VI в. в этом древнем жанре античной литературы: стихотворение почти в тысячу стихов превращается в поэму, преследующую пропагандистскую цель, где автор связывает религиозные чувства, пробуждаемые великолепием нового храма, с основными целями политической жизни Византийского государства. Храм превращается здесь как бы в олицетворение новой могущественной империи: ночное освещение в храме не только помогает душе находящегося в нем человека приобщаться к божественному началу – оно превращает храм в спасительный маяк, на который с надеждой взирают моряки, плывущие по Черному и Эгейскому морям. Иными словами, собор – символ надежды и спасения для приближающихся к Константинополю варваров; спасение может прийти к ним только от Византийского государства.

Примеры выражения нового содержания в старой форме можно было бы умножить. Особенно любопытны попытки некоторых поэ- тов передать евангельские сюжеты эпическим гекзаметром. Такова стихотворная обработка евангельских рассказов Григорием Назианзином, Анастасием Косноязычным, патриархом Софронием, приведенная среди византийских эпиграмм в «Палатинской антологии». Переложение библейских преданий Ветхого и Нового заветов в гекзаметрах осуществляет императрица Евдокия, в язычестве Афинаида (V в.). Она же решилась применить размер гекзаметра в агиографической поэме «О святом Киприане», некоторыми чертами напоминающей позднейшую легенду о Фаусте. Хотя текст поэмы не сохранился полностью, все же он дает представление об образе Киприана, бывшего мага, побежденного силой нравственной чистоты и твердости девушки–христианки Юстины. Словесная ткань поэмы, хотя и в незначительной степени, все же передает изменения, происшедшие в языке; о них свидетельствуют встречающиеся иногда в поэме грамматические и фразеологические отклонения от классических норм, смешение долгих и кратких слогов.

Современник Афинаиды Нонн, излагая гекзаметрами Евангелие от Иоанна, уже стремится в той или ной степени учитывать новые языковые нормы. Автор строит стих таким образом, чтобы музыкальное ударение в нем совпадало с экспираторным ударением разговорной речи. Таким образом, начинается постепенный переход от метрического принципа стихосложения к тоническому. Попытки такие делались еще в IV в.: среди скудных фрагментов знаменитого ересиарха Ария сохранились два стихотворных отрывка; по ним можно судить, что стихи предназначались для пения и во многом отступали от норм античной метрики; в них можно даже предполагать наличие рифмы. Вот как звучит такой отрывок в приблизительном русском переводе:

Не всегда Отцом был,

Но время было,

Когда один был,

И еще Отцом не был.

Не всегда и Сын был,

И время было,

Когда его не было.

С течением времени подобные попытки порвать с нормами античной метрики становились, видимо, более частым явлением, так как полный разрыв с ними мы наблюдаем уже в VI в. в творчестве замечательного поэта Романа Сладкопевца . С его именем связано возникновение новой поэзии в византийской литературе – новой и по содержанию, и по форме и по жанровым, и по метрическим признакам. Роман Сладкопевец – автор более тысячи церковных песнопений, которые дают право назвать его подлинным реформа- тором византийского стихосложения: он первым из христианских поэтов стал писать по тоническому принципу и тем самым приблизил церковные песнопения к живому разговорному языку, сделал их понятными и близкими для всех своих современников. Роман Сладкопевец – создатель двух новых поэтических жанров, названных им кондаком и икосом. Кондак (от греческого слова κοντάκιον – небольшой свиток) – литургическая поэма, посвященная описанию какого–либо церковного праздника или эпизода из жизни как легендарных героев Ветхого Завета, так и христианских святых. Икос (от греческого слова οίκος – дом) – подробное разъяснение, часто с нравоучительной целью, сопровождающее кондак. Таким образом, кондак и икосы составляют единое целое: кондак (всегда один) предшествует икосам, число которых колеблется от одиннадцати до двадцати восьми. Впечатление единства достигается благодаря тому, что заключительные слова кондака повторяются в конце каждого икоса. Это соединение кондака с икосами дало в высшей степени гибкую поэтическую форму, которая открывала большие возможности для выражения эмоций. Песнопения Романа нередко полны драматизма, и драматизм этот подчас развертывается в психологическом плане («О предательстве Иудином», «Иосиф и египтянка», «Девы мудрые и неразумные»). Тонические размеры придали разнообразие внешней, музыкальной стороне поэтической речи. Тон песнопений Романа бывает прост и величествен, строг и нежен, торжествен и задушевно–лиричен. За эту неизменную глубину чувства и красоту слога Роман был назван Сладкопевцем.

Византийская проза сложилась под влиянием необходимости защиты и обоснований основных положений ортодоксального христианства в спорах с язычниками и еретиками. Это вызвало к жизни такие жанры, как полемические философско–богословские речи, эксегеза (толкование), гомилии (проповеди). Усиление роли церкви в политической и духовной жизни империи сказалось на развитии красноречия, которое становится теперь достоянием церкви (утешительные речи, эпитафии, панегирики святым). Возникает и специфически–средневековый жанр агиографии. Историография и эпистолярная проза остаются в меньшей степени подверженными клерикальной идеологии.

Жанр полемических речей представлен в творчестве христианских писателей IV в. Григория Назианзина, Афанасия Александрийского , Василия Кесарийского, Григория Нисского, Ефрема Сирина. Полемика ведется этими авторами в двух направлениях: против язычников и против еретиков. Метод ее в том и другом случае крайне различен. Язычников, как правило, христианские писатели обличают, не предоставляя им ни слова в оправдание или в защиту: таковы, например, речи Григория Назианзина против императора Юлиана в форме инвективы.

В антиеретических произведениях взгляды противника получа- ют более или менее пространственное выражение; этому способствует форма диатрибы (беседа, разговор). Таковы пять речей Григория Назианзина в защиту никейского православия против ариан. Больше половины своих сочинений посвящает защите православного учения александрийский епископ Афанасий, главный противник арианской доктрины. Его полемические речи, написанные в основном также в форме диатрибы, развернуты подчас в философском плане. Например, «Речь о воплощении Бога–Слова и о пришествии его к нам во плоти» начинается с космогонических экскурсов. Афанасий кратко излагает различные языческие теории, сопровождая их собственной оценкой; тон в этих суждениях спокойный и беспристрастный, цитировать сочинения язычников Афанасий избегает: «Создание мира и сотворение вселенной многие объясняли по–разному, и каждый, какое хотел, такое и составлял об этом понятие. Одни говорили, что все произошло само собой и случайно. Таковы эпикурейцы… Другие же, и в их числе великий у эллинов Платон, утверждали, что бог сотворил вселенную из готового и несотворенного вещества» («Речь о воплощении Бога–Слова и о пришествии его к нам во плоти», § 2).

Однако при изложении взглядов ариан метод полемики Афанасия меняется: он часто и обильно цитирует своих идейных врагов, противопоставляя им свои убеждения.

Точно так же в большом объеме цитирует своего противника и соотечественника Евномия, ученика арианина Аэтия, Василий Кесарийский . Его пять книг «Против Евномия» построены таким образом: автор приводит одно за другим более или менее пространные изречения Евномия и после этого развивает свое опровержение. Напротив, его младший брат Григорий Нисский в «Двенадцати книгах опровержений Евномия» прибегает к цитатам крайне редко, стремясь в большинстве случаев передать смысл оспариваемых положений своими словами. В связи с этим Григорий подробно излагает собственные взгляды. Этому предпослана история возникновения арианского учения, где любопытны характеристики «отца ереси» – Ария, его ученика Аэтия, превзошедшего своего учителя «новостию изобретений», и, наконец, самого Евномия, «истинного Аэтиева соревнователя». Язык богословских сочинений Григория Нисского довольно сложен и труден для восприятия.

Изложение тех же вопросов у Иоанна Златоуста , напротив, легко и доступно благодаря ярким и образным сравнениям, отсутствию излишней риторики и простому синтаксису: «Нет ничего странного и неожиданного в том, что безумные смеются над великими предметами. Таких людей невозможно убедить человеческой мудростью; и если ты станешь убеждать их таким образом, то добьешься противоположного; для того, что выше разума, нужна одна вера. В самом деле, если мы посредством суждений разума захотим объяснить язычникам, как Бог сделался человеком, вселившись в утробу девы, и не признаем этого предметом веры, – они будут только смеяться. И терпят поражение как раз желающие постичь это» («Беседа четвертая на первое послание к коринфянам», § 1).

Столь же ясны рассуждения на эти темы современника каппадокийцев сирийского проповедника Ефрема Сирина , сочинения которого еще при жизни были переведены на греческий язык. Он умеет найти собственные, неповторимые средства для выражения мысли. Обращает внимание, например, сравнение воплощения Христа в человека с образованием жемчуга в раковинах: «… Приведу такой пример, который поможет мне объяснить естество… Жемчуг – это камень, образовавшийся от плоти, ибо получается он из раковин. А поэтому, кто не поверит, что и Бог от тела рождается человеком? Жемчуг получается не от сообщения раковин, но от столкновения молнии и воды. Так и Христос зачат девой без плотского услаждения» («Слово на еретиков»).

В другом сочинении Ефрем Сирин негодует на того, кто осмеливается исследовать природу Христа, «всеобщего спасителя, или Врача», так как она непостижима. Ефрем наполняет свое сочинение «Против исследователей естества сына Божия» увещаниями не заниматься подобными вопросами. Это сочинение начинается своеобразным торжественным гимном Христу: «Небесный царь, бессмертный владыка, единородный сын, возлюбленный отцу, который по единой благости своей властью создал человека из земли, побежденный щедротами своей божественной сущности, ради того самого человека, которого создали пречистые руки его, сошел с неба спасти и исцелить всех страждущих. Ибо по действию лукавого все изнемогли во зле: недуг стал тяжким и неизлечимым; ни пророки, ни священники не в силах были совершенно уврачевать язвы. Поэтому святой, единородный сын, видя, что все сущее изнемогает во зле, по воле отца сошел с неба и воплотился в утробе святой девы, и по благоволению своему, родившись от нее, пришел, чтобы благодатью и щедротами врачевать одержимых разнообразными немощами и словом своим исцелить все болезни. Всех избавил он от зловония их собственных язв. Но недужные, исцелившись, вместо того, чтобы воздать благодарность Врачу за исцеление, начали исследовать сущность Врача, которая непостижима…»

Следующий жанр, широко распространенный в христианской прозе IV–VI вв., – жанр эксегезы; ему отдали дань все видные христианские писатели. Своими корнями этот жанр также уходит в область языческой литературы, в которой толкование сочинений Гомера, Пиндара, Платона, Аристотеля и других знаменитых авторов древности имело давнюю и непрерывную традицию.

Христианская эксегеза Александрийской школы с ее аллегорическим методом представлена для нас прежде всего сочинениями Афанасия: «Толкование на псалмы», «Из бесед на Евангелие от Матфея», «Из толкования на Евангелие от Луки» и др. Метод толкования Афанасия крайне сложен не только потому, что он стремится видеть аллегорию почти в каждом слове священного Писа- ния, но и потому, что свои мысли он выражает темным языком, с нарочитой возвышенностью, прибегая к сложным синтаксическим построениям.

К той же школе принадлежит и Григорий Нисский ; испытав огромное влияние неоплатонизма, со своей склонностью к созерцательно–философским размышлениям, Григорий тяготеет к отвлеченным богословским рассуждениям о природе человека, о порядке мироздания. Так, например, в «Толкованиях к надписаниям псалмов» от рассуждений о смысле музыки он переходит к космогоническим и теологическим вопросам мироздания. Его толкования эклектичны: в них встречаются мысли пифагорейцев, стоиков, перипатетиков, неоплатоников, и это весьма показательно для мыслителя переходной эпохи от античности к средневековью.

Более рационалистична эксегеза в трудах представителей историко–грамматической Антиохийской школы – прежде всего Василия Кесарийского и Иоанна Златоуста; так, в первой беседе на псалмы Василий касается приблизительно той же темы, что и его младший брат Григорий, но эта тема развивается уже не в возвышенно–философском плане, а в плане реально–этическом с сильным дидактическим уклоном. При разъяснении содержания псалмов Василий весьма часто использует сравнения, взятые из реальной, повседневной жизни – из области домостроения, кораблестроения или из жизни земледельцев, купцов, странников. Такие сравнения делали эксегезу Василия чрезвычайно популярной, доступной для людей любого социального положения.

Также и в объяснениях текстов Ветхого Завета Василий более «реалистичен», более прост и доступен, чем Григорий Нисский . Его «Беседы на Шестоднев» (цикл проповедей о сотворении Богом мира в течение шести дней) представляют собой подробные ответы на четко поставленные вопросы, где изложение сопровождается остроумными сравнениями и антитезами. Иногда для убедительности Василий прибегает к методу доказательства от противного.

Наконец, в трудах Иоанна Златоуста , также принадлежавшего к Антиохийской школе, эксегеза обретает свою классическую форму, признаки которой заключаются в необычайной простоте изложения, ясности мысли и краткости в способе ее выражения. При этом Иоанн вовсе не избегал сложных богословских тем. Свое изложение и доказательство выдвигаемых положений он охотно сопровождал примерами из языческой литературы, которым противопоставлял примеры из жизни христиан. При этом Иоанн всегда предвидел возможность возражений противников – язычников или еретиков–христиан. Нередко он исходит именно из таких возражений. Например, в «Четвертой беседе на первое послание к коринфянам» о казни Христа Иоанн пишет: «Если я скажу: Христос был распят, то язычники возразят: как же это согласуется с разумом? Он не избавил себя, когда распинали и мучили его на кресте; как же он после того воскрес и избавил других? Если бы он обладал такой силой, то должен был показать ее прежде, чем умереть (так, действительно, и говорили иудеи); если же он не избавил себя, то как мог избавить других? Язычник скажет, что это не согласуется с разумом. И верно, – это выше разума; в кресте явилась неизреченная сила. Подвергнуться мучениям и быть выше мучений, быть связанным и победить – для этого необходима беспредельная сила» (§ 1).

Нередко Иоанн обращается к слушателю, ставя сам за него вопрос: «Но, скажешь ты, и у язычников многие презирали смерть. Кто же, скажи мне? Тот ли, кто выпил яд из цикуты? Но подобных ему я представлю, если угодно, целые тысячи в нашей церкви; если бы во время гонений позволено было умирать, приняв яд, то все гонимые оказались бы славнее его. Притом он выпил яд, не будучи властен пить или не пить; хотел он этого или не хотел, но он должен был подвергнуться этому, и, следовательно, это было делом не мужества, а необходимости; и разбойники, и убийцы по приговору судей терпели еще большие страдания» (§ 4). Такая живая форма объяснения, переходившая в беседу с теми, к кому обращался Иоанн, сближала его эксегезы с жанром проповеди (гомилии), который также получил блестящее развитие в его творчестве. Слава об его красноречии с течением времени достигает новой столицы – Константинополя, куда его приглашают занять кафедру епископа. Обаяние красноречия Иоанна заключалось в простой, непринужденной форме его бесед, в метких образах и сравнениях, в большом количестве острот и поговорок, что сближало его речь с живой народной речью. Но огромную популярность Иоанну как ритору обеспечили не эти внешние приемы ораторского искусства, которые можно найти и у языческих риторов того времени, а содержание, какое он облекал в эту форму. Иоанн говорил о человеческих страданиях и нуждах, обличал пороки, честолюбие, жадность, зависть, пьянство, разврат, гнев («Две речи к молодой вдовице», «Три речи к подвижнику Стагирию»). Иоанн при этом не делал различия между императором и рабом, мирянином и монахом, богатым и бедным, за что и приобрел многочисленных врагов, начиная от императора Аркадия и его жены Евдоксии, дважды отправлявших его в ссылку, и кончая богатыми людьми Антиохии, покушавшимися на его жизнь.

Другой жанр древнегреческого красноречия – жанр похвальной речи – с IV в. также становится очень распространенным в христианской литературе. В своих жанровых признаках он не претерпевает каких–либо значительных изменений по сравнению с поздними образцами языческой риторики – произведениями Фемистия, Гимерия, Либания. Христианским панегирикам свойственна искренность человеческого чувства – это заметно и в утешительных речах Григория Нисского, и у Василия Кесарийского , в речах, прославляющих христианские праздники, и в утешительных и надгробных речах Григория Назианзина. Особенно замечательна в эмоциональном отношении «Надгробная речь Василию Великому, архиепископу Кесарии Каппадокийской» – лебединая песнь Григория Назианзина. Просто, но с большой и трогательной любовью рассказывает оратор о своем близком друге юности. Этот панегирик оживляют воспоминания Григория о годах, проведенных вместе с Василием в Афинах, об атмосфере, которая окружала христиан, живших в языческом по духу городе. Григорий тонко и искусно воссоздает образы окружавших их людей, детали быта и, что особенно важно, – некоторые черты духовной жизни того времени, например сильное увлечение афинской молодежи риторским образованием.

Жизнеописания знаменитых людей составляют в византийской литературе самостоятельный интенсивно развивающийся жанр, который также уходит своими корнями в литературу языческую. С течением времени этот жанр становится одним из ведущих в византийской литературе, а житийная литература – одним из видов «массового» чтения. Основные причины этого заключаются, во–первых, в том, что произведения житийного жанра, повествующие в простой форме, уснащенной подчас занимательными историями, о благочестивой жизни святого, были очень удобны для распространения в широких народных кругах новой идеологии; во–вторых, в том, что растущее с самого начала IV в. увлечение аскетизмом находило благодарную почву в житийной литературе, героем которой становится аскет–пустынник. Начиная с IV в. этот жанр развивается чрезвычайно интенсивно, принимает различные формы и к VII–VIII вв. выливается в отчетливо выраженные различные направления житийной литературы.

Формы повествования в этом жанре были различны даже на протяжении одного века, что определялось целями, которые преследовал тот или иной агиограф. Так, Афанасий Александрийский , желая преподать инокам идеал аскета–пустынника, составляет по собственным впечатлениям и по рассказам лиц, знавших первого уставодателя монашеских общин Антония Египетского, его житие в форме, близкой к биографическому энкомию, и в то же время не чуждой христианской проповеди.

Жизни не одного, а многих пустынников посвящает свой труд младший современник Афанасия Палладий, родом из Малой Азии. В конце 80–х годов IV в. он поселяется на целое десятилетие в египетской пустыне, наблюдает там жизнь монахов, результатом чего является написанная им в конце жизни «Лавсийская история» («Лавсаик»), – произведение, удивительное по своей непосредственности, чрезвычайно занимательному изложению даже самых обыкновенных фактов из жизни отшельников, произведение, по своим интонациям близкое к византийскому фольклору. Книга Палладия способствовала ознакомлению христиан с образом жизни и характерами египетских подвижников.

Те же цели преследует и , родившийся на двадцать три года позже Палладия в евфратской Сирии. Он повествует о жизни тридцати аскетов евфратской земли, посвящая каждому из них отдельную главу сочинения, носящего двойное название – «Повесть о любящих Бога, или О подвижниках». Автор пишет главным образом о своих современниках, которых он знал лично, или в крайнем случае о лицах, живших до него нем- го ранее, но известных ему по рассказам очевидцев; его повествование так же, как и повествование Палладия, отличается конкретностью наблюдений, убедительностью рассказа, живостью в передаче виденного им. У Феодорита отсутствует чувство добродушного юмора в отношении описываемых им событий, что составляет индивидуальную черту Палладия, и потому повествование Феодорита несколько суше и однообразнее. Но все же и оно подкупает каким–то размеренным течением неторопливого рассказа, в котором опять–таки благодаря большой конкретности, даже можно сказать – реалистичности описаний перед нами как живые встают не только самые образы людей того времени, но и характернейшие подробности их повседневной жизни. Такое внимание к мельчайшим деталям быта, стремление к точному воссозданию атмосферы, в которой жили отшельники, следует считать положительным качеством новой литературы: очень важно, что такой метод служит одним из средств характеристики человека.

В позднейшее время приемы жизнеописания становятся все более однообразными и в конце концов приводят к трафаретной композиции, эпитетам, метафорам, к трафаретному образу описываемого лица, что совершенно отсутствует в первых житийных произведениях, о чем свидетельствует, например, житие Антония Египетского. В композиции этого жития прежде всего обращает на себя внимание сложная форма, которая позволяет автору применить разнообразные средства для выражения своей мысли.

Все житие представляет собой послание Афанасия «к инокам, находящимся в чужих странах», а само это послание складывается не только из авторского повествования, но и из прямых речей и посланий Антония (одна речь – поучение инокам по поводу дьявольских наваждений – гл. 16–43, другая – ответ Антония языческим философам – гл. 74–80 и т. д.). У Палладия же и у Феодорита композиция житий несравненно проще; они повествуют не о всей жизни отшельника, а лишь о каком–либо одном, в лучшем случае – нескольких эпизодах из его жизни. Эти авторы используют всего два приема повествования: первый – рассказ от лица автора, иногда от лица другого человека, обычно – очевидца, и второй – прямая речь самого отшельника. В обрисовке главного героя агиографы еще не прибегали к постоянным традиционным эпитетам, подчас носившим печать нарочитого славословия; рассказ их всегда непосредствен и своеобразен, ярок и выразителен.

Только в VI в. житийный жанр утрачивает непосредственность и своеобразие, приобретая трафаретные черты. Это видно на примерах житий, составленных знаменитым агиографом VI в. Кириллом Скифопольским (жившим в галилейском городе Скифополисе). Нам известны пять его житий: Евфимия, Саввы, Иоанна Молчальника, Кириака и Феогния. Во всех этих жизнеописаниях четко прослеживается схема житийного жанра, ставшая с этого времени традиционной. Вначале в общей форме дается похвала святому, как, например: «Феогний всепрославленный, великая краса всей Палестины, ярчайший светильник пустыни и яснейшее светило архиерейства». Далее рассказывается о месте рождения святого, его родителях (как правило, это самые благочестивые христиане), о том, как он становится монахом, затем продвигается далее по ступеням духовного сана или удаляется в пустыню и основывает там киновию. Изложение очень простое, стилистические украшения почти полностью отсутствуют. Этот спокойный повествовательный тон рассказа о благочестных трудах подвижника нарушают отдельные эпизоды из его жизни, придающие рассказу некоторую занимательность; как правило, это рассказы о чудесах, свершенных святыми (например, об укрощении разбушевавшегося моря Феогнием или о том, как лев отражал натиск варваров–сарацинов, как лев убежал от странников по молитве Иоанна и др.).

В VI в. создаются образцы и более изощренных по языку и стилю жизнеописаний с большим количеством стилистических украшений, часть из которых приобретают характер штампа (эпитеты «светоч», «светило», «честная жемчужина», «краса» и др.). Это ясно из жизнеописания того же Феогния, составленного в начале VI в. Павлом Элладским. Его стремление к сложным витиеватым описаниям чувствуется постоянно: «Так заповедал ученикам своим царь славы Христос. Поэтому они усердно восприняли божественную заповедь, с избытком озарили всю подсолнечную молниями своих чудес, и безупречно исполнив возложенное на них служение, и свои драгоценные телеса, те богозданные орудия, которые древний закон назвал «кожи овни червлены», оставив на земле, как некогда оставил на земле свою плоть тот самый пламенный пророк Илия, отошли с радостью к творцу всех дел и смело предстали перед нерукотворным царским престолом».

Таким образом, мы видим, что в смысле форм выражения мысли житийный жанр переживает эволюцию по нисходящей линии. Это не могло не сказаться и на содержании самих произведений. Если из жития Антония мы узнаем о социальном происхождении героя (гл. 1) и об исторических событиях того времени – о гонениях на христиан при Максимине (гл. 46–47), о враждебных действиях ариан и язычников (гл. 82), то ничего подобного мы уже не найдем у последующих авторов. Их занимают одни только деяния подвижника, совершенные им чудеса и подвиги; в лучшем случае это будут краткие упоминания о внешних собы- тиях лишь постольку, поскольку они имеют отношение к отшельнику, – например, сообщение Кирилла о нашествии сарацин на тот монастырь, где жил Иоанн Молчальник (гл. 13). Если житие Антония полемически заострено, ибо в нем ярко выражена антиязыческая и антиеретическая направленность, то в произведениях последующих агиографом она или отсутствует, или опять–таки едва уловима. Афанасий допускает прямые обличения мелетиан, манихеев (гл. 68), ариан (гл. 68, 69); его рассуждения о преимуществах христианской веры над языческими «доказательствами от разума» направлены не только против язычников, но своей скрытой стороной и против ариан (гл. 73, 77, 80). Ничего подобного мы не найдем в агиографии хотя бы того же Кирилла Скифопольского . Если в жизнеописаниях Палладия каким–то образом отразилась жизнь того времени, преимущественно в ее нравственных проявлениях, то опять мы напрасно станем искать то же самое у Кирилла или у еще более позднего агиографа – Игнатия. В самом деле, «Лавсаик» Палладия – это не только аскетическая жизнь отшельников, но еще и сама бесхитростная жизнь простых людей с их пороками и страстями: таков рассказ о сребролюбивой девице (гл. 6), о рабыне Потамиене, преследуемой ее распутным хозяином (гл. 3), таков рассказ об одном богатом египтянине, безумно влюбившемся в замужнюю женщину свободного происхождения (гл. 19, 20 о Макарии Египетском). Нередко у Палладия встречаем особые истории–превращения, по–видимому, бытовавшие в фольклорном творчестве народов Востока – например, эпизод с египтянином, который не мог соблазнить намеченную им жертву и обратился к помощи мага–волшебника, превратившего эту женщину в кобылу; прежний человеческий облик возвращает ей Макарий Египетский, окропив ее святой водою.

«Повесть о любящих Бога» Феодорита также сообщает нам интересные сведения о местных обычаях, нравах сирийцев того времени. Напротив, из житий Кирилла мы узнаем лишь только то, что касалось узкого круга лиц, стоявших преимущественно на высших ступенях церковной иерархии.

Следующие два довольно продуктивных жанра христианской литературы IV–VI вв., также уходящие своими корнями в литературу языческую, стоят, как уже указывалось, в стороне от философско–богословского направления. Это эпистолярный и историографический жанры. С точки зрения формальной, христианская эпистолография не претерпевает каких–либо значительных изменений: в ней сохраняются те же самые формулы обращения к адресату, какие были в эпистолярном творчестве язычников, те же формулы заключительных строк послания. Интересны некоторые правила эпистолярного искусства, преподанные Григорием Назианзином в письме 51 своему зятю Никобулу: они касаются трех основных признаков, соблюдение которых, по мнению автора, поможет составить письмо, безукоризненное с точки зрения стиля и содержания. Первый признак – размер, второй – ясность речи, третий – приятность слога. Рассуждения Григория таковы: «Одни из эпистолографов пишут длиннее, чем следует, другие – слишком коротко; и первые и вторые грешат против меры, подобно стрельцам из лука… Мерой письма служит необходимость: длинно писать не надо, если предметов не много, и кратко, если их много… Чтобы соблюсти меру, следует в том и другом случае избегать неумеренности. Вот что я знаю относительно краткости.

Относительно же ясности известно, что следует, насколько возможно, избегать книжного слога, но склоняться более к разговорному. Коротко говоря, такое письмо наилучшее и прекрасное, которое убеждает как необразованного человека, так и образованного; первого потому, что составлено в соответствии с понятиями простых людей, второго – потому, что выше таких понятий… Ведь одинаково неуместны и разгаданная загадка, и письмо, подлежащее разъяснению.

В–третьих, письмо должно быть приятным. Этого мы добьемся, если напишем его не совершенно сухо, неприятным или неизящным образом, некрасиво, как говорится, – без украшений; т. е. если напишем его, введя гномы, пословицы, изречения, а также шутки и загадки, благодаря чему речь становится приятней; но и ими не следует пользоваться сверх меры, ибо первое грубо, а второе напыщенно. Ими надо пользоваться в той мере, в какой пользуются красными нитями в тканях. Тропы мы допускаем, но в небольшом количестве и благопристойные. Антитезы, параллелизмы и исоколоны оставляем софистам; если же и употребим их где–либо, то сделаем это скорее словно в шутку, нежели серьезно. Более всего в письме следует стремиться к умеренной красоте, чтобы оно казалось более естественным».

Разумеется, письма теперь наполнены новым содержанием: они отражают новые идеи, взгляды, убеждения, новые жизненные явления. Так, некоторые письма того же Григория Назианзина (всего их сохранилось 243) содержат христианские наставления и советы; другие, написанные в период полемики с еретиком Аполлинарием, представляют собой догматический интерес (письма пресвитеру Кледонию, патриарху Нектарию). Переписка Василия Великого, Иоанна Златоуста охватывает весьма широкий круг лиц, христиан и язычников. Их послания прекрасно передают мироощущение автора: например, тонкую поэтическую натуру Василия Кесарийского , умевшего прекрасно чувствовать и передавать красоту природы (письмо 14 Григорию Назианзину); или твердую силу воли и бодрость духа престарелого Иоанна Златоуста, едущего под палящим солнцем дорогой ссылки на чужую землю (письма 6 и 9 Олимпиаде).

От эпистолярного творчества Синесия сохранилось более 150 писем самого разнообразного содержания; среди них есть интимные (письма Ипатии, у которой Синесий учился философии, брату его Евоптию, другу Олимпию), а также полные напряжения й суровости (повествующие о бедствиях в Пентаполе, где Синесий жил последние годы, – письмо 69 епископу Феофилу, 89, 107 брату). С точки зрения внешней отделки многие письма Синесия отмечены необыкновенным изяществом, сочетающимся подчас с остроумной игрой мысли и чувства. Особенно замечательно письмо 1 к Никандру: «Мои книги это – мои дети», – так начинает он это письмо.

Эпистолярное творчество представителя газской школы софиста Энея (сохранилось 25 писем) свидетельствует об огромной силе античных традиций, владевших умом христианина, получившего образование в языческой риторской школе: почти каждое письмо Энея наполнено большим количеством имен и образов, взятых из древнегреческой литературы или истории (например, письмо II Кассу, XV пресвитеру Стефану, XXI пресвитеру Дорофею, XXIII софисту Епифанию). По объему, общему стилю и композиции эти письма имеют много общего с фиктивными беллетристическими письмами известных деятелей второй софистики Алкифрона и Элиана.

Подобно эпистолярному жанру, который, как мы видели, не претерпел существенных изменений в формальных приемах, выработанных античной традицией, жанр историографии в основном также свободен от нововведений. Хотя труды византийских историографов различны по масштабам повествования, по качеству психологической характеристики изображаемых исторических деятелей, по критериям в отборе фактов, не говоря уже об индивидуальной осведомленности и таланте автора, все же техника исторического повествования, задачи его остаются такими же, какими они были в историографии античной.

Историографический жанр впервые в христианской литературе получает наиболее значительное выражение в VI в., развиваясь главным образом в двух направлениях: всемирная хроника и история в собственном смысле этого слова. Всемирные хроники составлялись в большинстве случаев монахами; в хронологическом порядке описывали они события «от сотворения мира» приблизительно до того времени, очевидцами которого они были. Как правило, авторы стремились лишь к простому перечислению важных, с их точки зрения, событий, подчас даже легендарного характера. Из хронографов VI в. наиболее известны Гесихий Милетский, Иоанн из Антиохии и Иоанн Малала. Малала – наиболее значительный автор среди тех, кто писал в жанре всемирной хроники. Его «Летопись» пользовалась большим успехом у современников и оказала значительное влияние на последующих хронистов, послужив им замечательным образцом для произведений такого рода; она была переведена на древнерусский язык. Такая популярность труда Малалы была вызвана главным образом простым и безыскусственным стилем, напоминающим народные сказания.

Авторы, работавшие в области собственно историографии, описывали не столь большие хронологические периоды, как хронографы. По большей части это была современная им история или близкий к ней период. За образцы исторического повествования они чаще всего принимали сочинения Геродота, Фукидида, Полибия. Это сказывается в стремлении к широкому охвату событий, в ярко выраженной свободной манере повествования, в использовании мифологических образов, в составлении прямых речей некоторых действующих лиц. Среди представителей историографии VI в. наиболее интересны Прокопий Кесарийский – автор «Истории войн Юстиниана с персами, вандалами и готами» и «Тайной истории», Агафий Миринейский – автор труда «О царствовании Юстиниана» и его продолжатель Менандр Протиктор. В центре внимания всех этих авторов – войны Юстиниана, но оценки их различны: оценка Прокопия в его «Тайной истории», опубликованной, вероятно, после смерти Юстиниана, – это оценка оппозиционера по отношению к императору; она крайне противоположна духу и направлению исторических трудов Агафия и Менандра. Отличительной чертой произведений Прокопия и Агафия является их многоплановость: она позволяет авторам охватывать много событий социально–экономической и духовной жизни людей того времени, сообщить важные сведения этнографического, географического характера; вместе с тем этим авторам удается дать живые портретные и характерные зарисовки чем–либо примечательных лиц (например, энергичного, предусмотрительного в военных действиях полководца Велизария в «Истории войн Юстиниана с персами, вандалами и готами» или коварного и жестокого Юстиниана в «Тайной истории», красноречивого Айета, родом из Колхиды, истинного патриота – в труде Агафия «О царствовании Юстиниана»).

Краткая характеристика литературы Восточноримской империи IV–VI вв. позволяет сделать следующие основные выводы: в этот период литература, новая по своей идейной направленности и содержанию, с одной стороны, широко пользуется традициями античной культуры и литературы и тем самым осуществляет не только эстетическую преемственность в культурном развитии греческого народа, но и способствует культурному образованию других народов, входивших в состав Восточноримской империи. В то же время в литературе этой поры, не во всей, но в какой–то ее части, намечаются существенные сдвиги в приближении ее к народному творчеству, что сказывается в использовании народного языка, народной мелодики и ритмики; это ведет к возникновению некоторых новых жанров и к обогащению старых, изменяющихся во внутренних и внешних чертах и доносящих до нас своеобразный колорит своей эпохи,

Влияние византийской литературы на европейскую очень велико, неоспоримо ее влияние и на славянскую литературу. До XIII в. в византийских библиотеках можно было встретить не только греческие рукописи, но и их славянские переводы. Некоторые произведения сохранились лишь в славянском переводе, оригиналы утрачены. Собственно византийская литература появляется в VI-VII вв., когда греческий язык становится господствующим. Памятники народного творчества до нашего времени почти не сохранились. По мнению западноевропейских ученых, византийская литература считалась «архивом эллинизма», недооценивался ее свободный характер, между тем византийская литература самобытна, и можно говорить об эллинизме как о литературном влиянии наравне с влиянием арабской, сирийской, персидской, коптской литератур, хотя эллинизм проявлялся более отчетливо. Наиболее известна нам поэзия гимнов: Роман-Сладкопевец (VI в.), император Юстиниан, патриарх Константинопольский Сергий, патриарх Иерусалимский Софроний. Гимны Романа Сладкопевца характеризуются близостью к псалмам в музыкальном и смысловом отношении (темы Ветхого завета, глубина и аскетичность музыки). Из тысячи написанных им гимнов сохранилось около 80. По форме это повествование с элементами диалога, по стилю - сочетание учености и назидательности с поэзией.

В византийской литературе популярно историческое повествование в стиле Геродота. В VI в. это Прокопий, Петр Патрикий,Агафия, Менандр. Протиктор и др. Лучшие писатели, воспитанные в античных школах на языческих традициях, - Афанасий Александрийский, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст. Влияние Востока наблюдается в патериках V-VI вв. (рассказах о пустынниках-аскетах). В период иконоборчества возникают жития святых и их двенадцатимесячные сборники «Четьи-Минеи».

Начиная с IX в., после иконоборчества, появляются исторические хроники с церковной направленностью. Особенно интересна хроника Георгия Амартола (конец IX в.) от Адама до 842 г. (монашеская хроника с нетерпимостью к иконоборчеству и пристрастием к богословию).

Среди литературных деятелей следует отметить патриарха Фотия и императора Константина VII Багрянородного. Фотий был высокообразованным человеком, а его дом - ученым салоном. Его ученики занимались составлением словаря-лексикона. Самое выдающееся произведение Фотия - его «Библиотека» или «Многокнижие» (880 глав). В них содержатся сведения о греческих грамматиках, ораторах, философах, естествоиспытателях и врачах, о романах, агиографических произведениях (апокрифы, сказания и т. д.).

Константин Багрянородный за свой счет издавал обширные сборники и энциклопедии из произведений старой литературы, ставших редкостью. По его приказу была составлена историческая энциклопедия.

Византийская литература: Книжные сокровища монастырей

Византийская культура - самая ранняя в истории средневековой Европы - развивалась на традициях греко-римского мира, в условиях противоборства с азиатскими цивилизациями (Ираном, Палестиной, Арабским Востоком), взаимопроникновения культур Запада, распространения христианства. Беллетристических форм здесь возникло не так много, и все же нельзя замыкать византийскую прозу в рамках религиозно-дидактической проблематики или функций церковного культа и аскетической проповеди бестелесного духа. Чад лампадного масла, изнуряющее истомление тела во время постов, торжественная роскошь церковной службы не могли пресечь азартный шум на площадях, острословие на улицах, веселые голоса в часы застолья. Византия оставила в наследство сердечную откровенность жанра фиктивного письма, сарказм бытовой сатиры, исторический эпос и, наконец, опуская весь арсенал религиозной письменности, роман в стихах и прозе.

Собирателем античной классики был византийский патриарх Фотий (ок. 820-891), благодаря которому до нас дошли изложения текстов и критические интерпретации многих прозаических произведений Древнего мира - «всего книг триста без двадцати одной», включенных в его огромный свод «Мириобиблион» («Множество книг»), известный также под названием «Библиотека». Этот удивительный «библиографический труд Рубакина» эпохи средневековья очерчивал круг самообразовательного чтения и призывал к упрочению знания: «Книга эта, несомненно, поможет тебе вспомнить и удержать в памяти, что ты при самостоятельном чтении почерпнул, найти в готовом виде, что ты в книгах искал, а также легче воспринять, что ты еще своим умом не постиг».

Дело Фотия продолжил его ученик АРЕФА КЕСАРИЙСКИЙ (ок. 860- 932), проявивший пристальное внимание к творчеству Платона, Лукиана, к «Апокалипсису» и оставивший огромное литературное наследство. В нем заметное место занимает яркий памфлет «Хиросфант, или Ненавистник чародейства», найденный в конце XIX в. в библиотеке нынешнего Исторического музея в Москве. Это виртуозно выполненное поношение против «дерзкого упорства», с каким его современник Лев Хиросфант выступил в защиту языческой культуры, «пускал в глаза пыль безбожия». Впрочем, Арефа с неменьшей дерзостью осудил самих христианских церковников в своей «Речи в защиту тех, кто воспроизводит жизнь в театре, славил бога Диониса, дарящего людям радость и отдых, и дал остроумным людям занятие, при помощи которого они утешали бы тех, кто пал духом».

Истоки крупного жанра в художественной прозе Византии уже заметно выявляются в V в. Учеником знаменитой, трагически погибшей женщины-ученого Ипатии был писатель СИНЕСИЙ (370-413/414), родившийся в североафриканской колонии Кирене. В 397 г. представлял интересы своей родины в Константинополе, защищая ее от бездарных и бессовестных наместников. Там, возможно, и возник его своеобразный политический роман «Египтяне, или О провидении», где изображены интриги при византийском дворе под видом распрей между двумя египтянами - степенным Озирисом и разбитным Тифоном.

В основе конфликта между главными персонажами было положено опасное заблуждение приверженцев тиранической власти считать «единственным занятием людей свободнорожденных - поступать как придется и делать что кто захочет».

Одно из наиболее значительных произведений в византийской литературе - «Любовные письма» АРИСТЕНЕТА (или Аристинита, VI в.), задавшего ученым немало загадок. Одна из них - смысловое значение авторского имени, что в переводе значит: «хвалящий лучше всех» или «заслуживающий преимущественной похвалы». Другая - был ли в действительности такой писатель или это имя взято со страниц Лукиана. Третья загадка касается равнодушия современников к этому выдающемуся литературному памятнику и молчания византийцев позже, в XI-XII вв., когда возрастал интерес к любой античности. Открытие Аристенета относится к 1566 г.

Избранный Аристенетом жанр фиктивного письма восходит в своих истоках к Алкифрону, Элиану и Филострату с их неоднократным обращением к авторитету Гомера, Платона, Каллимаха, Сапфо, Лукиана, Ксенофонта Эфесского, Ахилла Татия. Заимствования у некоторых из них мотивов и сюжетов, выписки отдельных ярких фраз или целых пассажей складываются в любовных письмах персонажей в занимательный сюжетный узор, где цитаты включены в само действие, а авторы цитат выступают подчас действующими лицами. Писатель стремится ввести необычность, психологически обосновать ситуации, когда юноши домогаются любви, заводят уличные знакомства, бросают любимых девушек и когда устраиваются веселые пикники влюбленных, а гетеры отдаются переменчивому чувству каприза.

Художественная эпистолярная проза Византии знает и других мастеров этого жанра - Энея Софиста (конец V в.), тяготеющего к афористичности, Феофилакта Симокатту (первая половина VI в.), чьи фиктивные нравоучительные, сельские и любовные письма получают адресатов из реальной истории (Перикл, Плотин, Платон, Сократ), из мифологии (Атлант, Фетида, Евридика) из художественной литературы.

ЕВМАТИЙ МАКРЕМВОЛИТ - автор византийского романа о любви - «Повести об Исминии и Исмине» (XII в.). Как и Аристенет, Евматий широко обращается к античности, к цитатам из Гомера, Гесиода, трагиков, Аристофана и т. п. Его повесть обнаруживает зависимость от романа Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт» не только в стиле и языке, но и в построении ситуаций: встреча молодых людей в гостеприимном доме, возникновение любви, тайное общение за пиром и свидания в саду, бегство, разлука, рабство и т. п. Из рискованных положений влюбленные выпутываются благодаря своей исключительной добродетели, иногда столь экстравагантно, что ученые посчитали произведение карикатурой на «Левкиппу и Клитофонта», а его автора назвали сошедшим с ума Ахиллом Татием. Однако в данном случае византийский автор языческую тематику проецировал на средневековье, воспринимавшее реальность в абстрактных символах Разума, Силы, Целомудрия, Закона, Любви и т. п. Эта аллегоричность спасла роман от забвения и вместе с тем стерла конкретные приметы времени, превратив влюбленных - Исминия и Исмину - в условные фигуры, что подчеркнуто тождественностью их имен.

К назидательной, увещевательной прозе относится «Стратегикон», автор которого КЕКАВМЕН (XI в.), возможно, был одно лицо со знаменитым полководцем Катакалоном Кекавменом. Это не столько трактат о военном искусстве, сколько свод нравственных наставлений, правил жизни. Книга содержит совет быть «домовитым человеком и общественным».

К утраченному санскритскому первоисточнику восходит сюжет «КНИГИ СИНТИПЫ» (XII в.), в арабской версии известной как «Рассказ о царевиче и семи везирах», а в сирийском варианте названной «Повестью о Синдбаде и философах», в персидском же варианте - «Синдбад-наме». В основу повести положена история царского сына, обучавшегося разным наукам у философа Синтипы (или Синдбада), но обреченного молчать семь дней из-за неблагоприятного положения звезд. За это время жена царя пытается соблазнить юношу, а затем очернить перед лицом отца, но семь придворных советников предотвращают несправедливую казнь нравоучительными рассказами. «Книга Синтипы» свидетельствовала о том, что наряду с суровым аскетизмом в литературе существовала фривольность и даже откровенная эротика. Она послужила источником для «Римских деяний» и «Декамерона» Д. Боккаччо.

Традицию, идущую от Филострата и Диогена Лаэртского, так же с предпочтением к анекдоту и к афоризму, в Византии продолжил агиографический жанр, т. е. литература, дававшая для подражания образцы поощряемого христианским учением нравственного поведения. В поисках своих героев на «грешной» земле авторы произведений этого жанра отходили от религиозного мифа к народному преданию, легенде и сказке, в результате пережили средневековье и не исчезли бесследно. Позже к житийным сюжетам обращались Герцен, А. К. Толстой, Л. Толстой, Лесков, Гаршин. На основе сочинения византийского автора Афанасия Александрийского (293-373), поведавшего историю об удивительной жизни и учении Антония, Флобер написал повесть «Искушение святого Антония». Другой византийский писатель ПАЛЛАДИЙ История ЕЛЕНОПОЛЬСКИЙ (ок. 364-430) донес до нас сведения о том, как возникали в пустынях Египта монастыри, «скиты», где приверженцы аскетизма проявляли необычайное подвижничество, чтобы добиться победы духа над плотью. Бытовой колорит того времени красочно, с юмором и сказочностью передан Палладием в книге «Лавсаик».

Созвучной характеру «Лавсаика» была повесть Феодорита Кипрского (387-457) о подвижничестве своих современников - тридцати аскетов евфратской земли. Чуждый человеческой природе фанатизм аскетизма много веков спустя был едко высмеян в повести А. Франса «Таис».

Тенденция к «заземлению» сюжета, отказу от благочестивого экстаза, доверительность тона повествования заметны у НИКИТЫ ИЗ АМНИИ (первая половина IX в.). Он создал задорную «Повесть о житии и деяниях, преисполненную великого назидания Филарета Милостивого». Ее сюжет, напоминающий более позднюю сказку о Золушке, вдохновил А. Н. Радищева на разработку темы для повести, которую предназначал своим детям: «Читая житие святого Филарета Милостивого, душа над тем паче прилепилася и внимая подвиги, что она соразмернее на подражание нашему слабому сложению».

Агиография запечатлела и реальные события. Подвиг сорока двух славных защитников фригийского города Амории в Малой Азии, осажденного История арабскими войсками в 838 г., лег в основу анонимного произведения «Мучения святых сорока двух мучеников» (IX в.), близкого по форме народному эпическому сказанию с эмоциональным рассказом о мужестве и силе человеческого духа, с выразительными диалогами, передающими драматизм ситуации. Другое анонимное «Житие Стефана Сурожского» (IX в.) отразило последний этап иконоборческого движения, подвергшегося репрессиям со стороны неистового императора Льва. К иконоборческому движению одно время примыкал диакон Софийского собора в Константинополе Игнатий (VIII-IX вв.), пока не перешел на сторону иконопочитателей. В свою повесть о чудотворце Георгии он поместил главу о Руси.

Попытку вывести агиографию на путь занимательного повествования сделал СИМЕОН МЕТАФРАСТ (X в.), не без основания прозванный «пересказчиком». Благодаря литературному таланту он сумел придать художественную форму составленным безвестными авторами сказаниям о подвижничестве. Михаил Пселл, живший веком позже, отмечал: «Симеон знал множество способов построения фраз и в достаточной степени пользовался ими так, чтобы могли слушать и ученые мужи, и люди из простого народа. Он удовлетворил вкус тех и других... Симеон переделывал только внешний вид сказания, не меняя материи...» В жизнеописании Галактиона и Эпистимии Симеон нарочито подчеркивает литературный вымысел, называя родителей своего героя именами главных персонажей романа Ахилла Татия «Левкиппа и Кли-тофонт».

Для проявления самобытности человеческого характера рамки жития были тесны. Возникает потребность в автобиографии. Проявляется она в творчестве Никифора Влеммида (ок. 1197 - ок. 1282). Он добился известности ученого и отказался от сана вселенского патриарха, предпочитая участь настоятеля основанного им монастыря близ Эфеса. Но он жаждал славы мудреца, что проявилось в его «Избранных местах из автобиографии монаха и пресвитера Никифора, ктитора».

Жанр сатирического диалога следовал традиции Лукиана. Как ветвь повествовательной прозы он не предполагал дальнейшего сценического воплощения, был лишен религиозной окраски и апологетического изображения средневековья. Главный герой в диалогах обычно рассказывает, а взволнованный собеседник переспрашивает его и торопит. Диалоги создавались на фантастический сюжет хождения в потусторонний мир - либо на небеса, либо в подземное царство, продолжая линию мифических посещений преисподней Орфеем, Одиссеем, Гераклом, Тезеем, героями Аристофана («Лягушки»), Платона («Республика»), Плутарха («О позднем возмездии богов»), а еще ранее - ассиро-аккадского эпоса о Гильгамеше.

Диалог «ПАТРИОТ, ИЛИ ПОУЧАЕМЫЙ» (X в.) считали и памфлетом на христианские верования, и риторической шуткой, и обличением язычества. Одно время его авторство приписывалось то Пселлу, то Лукиану. О своем посещении сборища «парящих в небесах мужей» «стоухий» язычник Критий рассказывает с грубоватыми шутками недавно окрещенному Триефонту, представляя завсегдатаев небесных круч носителями темных сил - злодеями и обманщиками, лишенными какой бы то ни было нравственности.

Авторство диалога «ТИМАРИОН» (XII в.) условно приписывается врачу и поэту Николаю Калликлу (XI-XII вв.). Герою диалога философу Тимариону, однажды ставшему жертвой ошибки и поплатившемуся за это жизнью, не везет и после воскрешения. Здесь отсутствуют ужасы загробной фантастики: подземный мир скорее смешон, причудлив, освещен с авторской иронией. Изрядно наслышавшись о неблаговидных делах прошлых времен, Тимарион был возвращен к земному существованию после того, как его судебная жалоба на насильственное и противозаконное сведение его души в мир иной была признана обоснованной.

Сатирический диалог «МАЗАРИС» («Пребывание Мазариса в царстве мертвых, или Расспросы покойников об иных из своих знакомых, с которыми доводилось им встречаться при дворе») (XV в.) был создан, по всей вероятности, лицом, близким к императору. Здесь фигура любопытного собеседника героя заменена читателем. Мазарис как бы проходит стажировку в подземном мире, стилизованном под греческую древность, беседует с его обитателями. Средневековый колорит создается грубостью шуток, пристрастием к перечислениям отрицательных качеств человека. Фантастические картины пародируют дворцовые интриги, скандальные перечни соперничества, обид, подсиживаний, обманов. Эта мелочность обличительной темы иллюстрирует оскудение былого культурного величия Пелопоннеса.

Исторический жанр повествовательной прозы в византийскую эпоху представляет творчество многих писателей. Писатель-историк ПРОКОПИЙ КЕСАРИЙСКИЙ (VI в.) был участником походов императора Юстиниана. В первом своем произведении «Истории в восьми книгах» он отразил события, очевидцем которых был сам, описал войну с персами, вандалами и остготами, иноземные нравы и обычаи. Вторым его произведением стала «Тайная история» - своеобразная книга воспоминаний, обличающая деспотизм, порочность и коварство Юстиниана и его жены Феодоры.

Продолжить дело Прокопия взялся историк и поэт АГАФИЙ МИРИНЕЙСКИЙ (536/537-582). В своем произведении «О царствовании Юстиниана» (между 570-582) он попытался «соединить муз с харитами», скептицизм с этикой Эпикура, личные воспоминания с письмами и официальными документами. Стремясь доказать, что современность не менее значительна, чем древность, что полководцы, писатели и ученые его времени - не ниже античности, Агафий призывал к нравственному совершенствованию человека, к тому, чтобы полезные деяния восхвалять, а дурные порицать.

Напряженность ритма, интерес к занимательным подробностям, к действию, поведению человека как главной пружины событий характерны для летописного жанра - хронографии. Их создавали Феофан Исповедник (ок. 760-818) о периоде с времен Диоклетиана (277 г.) до 805 г., Симеон Магистр и Логофет (вторая половина X в.) о византийских императорах 813- 963 гг.

Энциклопедической образованностью отличился МИХАИЛ ПСЕЛЛ (1018-ок. 1097). В историческом повествовании он обращал особое внимание не на подробности событий, перечисление их или описание военных походов и битв, а на драматические столкновения характеров, широко используя аллегории, параллели, портретные зарисовки, стремясь к занимательности рассказа. «Хронография» Пселла была использована почти дословно писателями последующего поколения - Никифором Вриеннием и Анной Комниной.

«И в тяжких трудах не пренебрегал литературными занятиями и написал различные сочинения, достойные памяти»,- таким был, по словам его супруги Анны Комнины, полководец, дипломат и ученый Никифор Вриенний (1062-1136), автор «Исторических записок», по стилю и тематике напоминающих «Анабасис» Ксенофонта с описаниями битв и солдатской жизни в лагере.

Старшая дочь Алексея, основателя династии Комнинов, АННА КОМНИНА (1083-1153/1155), воспитанная в гуманистическом уважении к древности, принадлежала к блестящим эрудитам своего времени. В гуще дворцовых интриг она неудачно попыталась захватить престол и затем удалилась в монастырь, где до конца своих дней отдалась литературным занятиям. Она попыталась увековечить образ своего отца и его деяния. Так возник героический эпос «Алексиада» о прекрасном владыке, мудром правителе: «...когда он, грозно сверкая глазами, сидел на императорском троне, то был подобен молнии... весь его героический облик вселял в большинство людей восторг и изумление... Если же он вступал в беседу, то казалось, что его устами говорит пламенный оратор Демосфен...». В 55-летнем возрасте она завершила историческое сочинение своего мужа В историческом повествовании проявил себя НИКИФОР ГРИГОРА История (1295 -ок. 1360).

Его перу принадлежит «Ромейская история», написанная в форме воспоминаний обо всем, что прославляет человека, содержащая рассуждения о непостоянстве человеческой деятельности и афоризмы, утверждавшие мысль, что не должно быть «ничего сверх меры».

Византийская эпоха заканчивается в 1453 г., когда Константинополь захватили турки-сельджуки и последний император Константин Палеолог погиб на поле брани. Закат византийской литературы сопровождается «плачами о падении Константинополя», о муке и позоре его исторической изжитости.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.byzantion.narod.ru/

Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.

Однако в том же самом VI в. формируется совсем иная поэзия, равноценная таким органическим проявлениям новой эстетики, как храм Айя-София. Литургическая поэзия после всех поисков IV—V вв. внезапно обретает всю полноту зрелости в творчестве Романа, прозванного потомками «Сладкопевцем» (род. в конце V в., ум. после 555 г.).

Уже по своему происхождению Роман ничем не связан с воспоминаниями античной Греции: это — уроженец Сирии. Прежде чем поселиться в Константинополе, он служил диаконом в одной из бейрутских церквей.

В Сирии существовала духовная традиция литургической поэзии, связанная с почином Ефрема (Афрема) Сирина. Сирийские стиховые и музыкальные навыки, по-видимому, помогли Роману Сладкопевцу отрешиться от догм школьной просодии и перейти на тонику, которая одна только могла создать внятную для византийского уха метрическую организацию речи.

Он создал форму так называемого кондака — литургической поэмы, состоящей из вступления, долженствующего эмоционально подготовить слушателя, и не менее 18 строф. У кондака много общего с сирийской метрически организованной проповедью; как и в другом жанре сироязычной литературы, который называется согита, в кондаке часто встречается диалогическая драматизация библейского повествования, обмен репликами, живое «разыгрывание в лицах».

Всего Роман, по преданию, написал около тысячи кондаков. В настоящее время известны около 85 его произведений (атрибуция некоторых сомнительна).

Отказавшись от ретроспективных метрических норм, Роман должен был резко повысить конструктивную роль таких факторов стиха, как аллитерации, ассонансы и рифмоиды. Весь этот набор технических средств давно существовал в традиционной греческой литературе, но всегда был достоянием риторической прозы: Роман перенес его в поэзию.

Ему принадлежат первые в истории византийской поэзии (да и вообще в истории европейской поэтической традиции) стихи, в которых рифма может стать почти обязательным фактором художественной структуры, как, например, в кондаке «Об Иуде Предателе»:

Как зе́мли снесли дерзновение,

Как воды стерпели преступление,

Как море гнев сдержало,

Как небо на землю не пало,

Как мира строение устояло?..

(Перевод С. Аверинцева)

Следующим шагом на пути к регулярной стиховой рифме были парные строки (так называемые хайретизмы) «Акафиста Богородице», принадлежность которого тому же Роману или хотя бы его поколению отнюдь не исключена (см. ниже).

В открытии рифмы византийской поэзии принадлежит приоритет перед западной, латинской. Позднее, однако, византийская поэзия не знала столь последовательного пользования рифмой вплоть до эпохи Четвертого Крестового похода, когда мода на рифму шла уже с Запада.

С обновленным богатством форм Роман соединяет душевную теплоту, цельность эмоции, наивность и искренность нравственных оценок. Мало того, как это ни неожиданно, но чисто религиозная по своей тематике поэзия Романа гораздо больше говорит о реальной жизни времени, чем слишком академическая светская лирика эпохи Юстиниана.

В кондаке «На усопших» внутренне закономерно возникают образы той действительности, которая волновала плебейских слушателей Сладкопевца:

Над убогим богач надругается,

Пожирает сирых и немощных;

Земледела труд — прибыль господская,

Одним пот, а другим — роскошества,

И бедняк в трудах надрывается,

Чтобы все отнялось и развеялось!..

(Перевод С. Аверинцева)

Мы находим у Романа первообразы не только многих произведений позднейшей византийской гимнографии, но дух известнейших гимнов западного Средневековья.

Низовой византийский читатель получает в эту эпоху и свою историографию. Труды Прокопия или Агафия с их интеллектуальной и языковой утонченностью были ему непонятны; для него создается специфически средневековая форма монашеской хроники.

Очень красочный памятник последней представляет собой «Хронография» Иоанна Малалы (491—578), излагающая в восемнадцати книгах историю всех народов от древнейших времен до 563 г. (может быть, ныне утерянное заключение доходило до 574 г.).

Малала путается в греческих и тем более римских древностях; для него ничего не стоит назвать Цицерона и Саллюстия «искуснейшими римскими поэтами», сделать Геродота продолжателем Полибия и щедро наделить мифического Циклопа вместо одного — тремя глазами.

Но бойкое, красочное, живое изложение гарантировало его хронике успех — в особенности у потомков, когда Византия уже достаточно далеко отошла от своих античных истоков.

Мировая история превращается в пересказе Иоанна Малалы в сказку, примитивную и порой абсурдную, но не лишенную занимательности; как у всякого сказочника, фантазия Малалы по преимуществу оперирует образами царей и цариц, закономерно не находя себе материала в мире греко-римской древности — из всей истории республиканского Рима Малалу привлекает только нашествие галлов.

«Хронике» Малалы следовали и подражали не только греческие и сирийские хронисты (Иоанн Эфесский, анонимный автор «Пасхальной хроники» и др.), но и западные историки (начиная с составителя латинской «Палатинской хроники», VIII в.); наконец, с X в. появляются славянские переводы, с XI в. — грузинский перевод, примерно тогда же славянские переводы получают хождение на Руси.

Удачливый византийский хронист предвосхитил общий стиль средневекового восприятия истории как череды чудесных, занимательных и назидательных эпизодов, в которых обнаруживается воля божества.

Чем «Хроника» Иоанна Малалы была для историографии, т. е. описания мира во времени, тем «Христианская топография» (первая половина VI в.) явилась для географии, т. е. описания мира в пространстве. «Христианская топография» дошла под не вполне достоверным именем Косьмы Индикоплова («Индикоплевст», т. е. «плаватель в Индию»).

Автор — не ученый, а бывалый человек, купец и путешественник, своими глазами видевший дальние страны (Эфиопию, Аравию и т. п.) и на старости лет в душеспасительных целях пишущий об увиденном. Его космология — варварская: отрицая завоевания античной науки, он описывает Землю как плоскость, закрытую небесным сводом, над которым обретается верхний ярус мироздания — рай.

Его язык — почти простонародная речь. Его занимательные рассказы, наивно-мудрые рассуждения и сказочная картина мира имели для средневекового читателя исключительное обаяние. Поэтому «Христианская топография» была переведена на различные языки христианского мира; она пользовалась популярностью и в Древней Руси.

Низовой характер имеет и переживающая расцвет в эти века аскетическая назидательная литература. Едва ли не важнейший ее памятник — «Лествица» синайского монаха Иоанна (ок. 525 — ок. 600), прозванного по своему главному труду «Лествичником» («Климаком»).

«Лествица», т. е. лестница, — проходящий через всю книгу сквозной символ трудного духовного восхождения. Выше всего ценит Иоанн именно напряженное усилие борьбы с самим собой; гораздо меньше он доверяет умозрению и рафинированной созерцательности.

Суровые предписания подвижнической морали изложены в «Лествице» очень простым и непринужденным языком; они перемежаются с доверительными рассказами о личных переживаниях или о том, что случилось с собратьями Иоанна по монашеской жизни.

Большую роль играют сентенции, пословицы и поговорки фольклорного характера. Перевод «Лествицы» был известен на Руси с XI в. и пользовался огромной популярностью.

История всемирной литературы: в 9 томах / Под редакцией И.С. Брагинского и других - М., 1983-1984 гг.

Отказавшись от язычества античности и приняв христианство как идеологию нового общества, народы бывшей Римской империи стали создавать свою, иную культуру, на западе - начав почти с нуля, на востоке - сохраняя обломки прежней античной цивилизации и приспосабливая их к новому миру ценностей.

Как мы помним, Древняя Римская империя была огромной, ее пространства простирались от Гибралтара на западе до Кавказа на востоке. В 395 году она распалась на две части - западную с Римом во главе и восточную, столицей которой стал когда-то маленький поселок Византий, превратившийся в пышный город Константинополь. Ныне он носит турецкое имя Стамбул (на Руси его звали Царьградом).

Западная часть империи распалась на множество малых государств, которые то собирались снова в большие территориальные объединения (Империя Карла Великого в последней четверти VIII - начале IX века), то распадались.

Восточная часть империи сумела сохранить единую государственность на всей своей территории, а она включала в себя Египет, Палестину, Малую Азию и черноморское побережье Колхиды (нынешнего Кавказа), Балканский полуостров и острова Эгейского моря. Такова была первоначально Византия. Жители ее называли себя ромеями и считали свою страну «вторым Римом» - хранительницей былой славы Рима.

История Византии складывалась сложно. Со всех сторон теснили ее враги, алчущие ее богатств. Последним взлетом ее славы и ее могущества было время правления императора Юстиниана I. Он максимально расширил ее границы, но уже в 630 году арабы оторвали от нее Египет.

В конце концов территория Византии свелась к землям Балканского полуострова и Малой Азии.

Византия приняла христианство, когда была еще в составе Римской империи, но после разделения ее на восточную и западную части начались церковные разногласия, которые в 1054 году привели к окончательному расколу. В западной части установился католицизм (греч. католикос вселенский, всеобщий), в восточной - православие. Церкви не примирились до сих пор. В 1204 году крестоносцы-христиане (о них будет речь впереди) Западной Европы захватили Византию и на части ее территории основали Латинскую империю. Она была ликвидирована примерно через шестьдесят лет Михаилом VIII.

От Византии восприняла христианство Россия. Великий князь киевский Владимир провел акт крещения Руси в 988 году. Византийские иконы, византийская книжность широкой волной хлынули в русские города, прежде всего, конечно, в Киев и Новгород.

После падения Константинополя, а это произошло в 1453 году под ударами турецких войск, Византия как государство перестала существовать, и Москва назвала себя «третьим Римом», приняв историческую эстафету православия. «Москва - третий Рим, а четвертому не бывать!» - гордо заявляли русские священнослужители.

Культура Византии складывалась под идеологическим воздействием христианского вероучения. Нигде религия так не влияла на культуру, как в Византии. Все было пронизано ею. В самом начале, после официального признания христианства государственной религией, старая греческая культура подверглась проклятиям и осуждению. Была уничтожена значительная часть знаменитой Александрийской библиотеки (IV век). В 529 году была закрыта философская школа в Афинах. Старые культурные центры (Афины, Александрия) уцелели, но значительно потускнели. Высшая образованность сосредоточилась в Константинополе. В 425 году там открылась христианская высшая школа. Новая религия требовала пропагандистских сил, научных обоснований. Но наука стала утрачивать одну позицию за другой. В VI веке монах Косьма Индикоплов («открыватель Индии») пишет книгу «Христианская топография», в которой начисто отвергает несовершенную, но все же более близкую к истине картину космоса, созданную в античности (систему Птолемея), и представляет Землю как плоский четырехугольник, окруженный океаном, с раем на небесах.

Однако полностью с античностью Византия не порвала. Население ее говорило на греческом языке, правда, уже значительно видоизменившемся сравнительно с языком древности. Не иссякал интерес к античным авторам, к античной истории. Историческая картина мира представала, конечно, в довольно фантастическом виде. Такова, к примеру, Хроника Георгия Амартола, столь популярная и у нас на Руси (IX век) с яркой христианской тенденциозностью и с широким использованием сочинений богословов и даже греческих авторов (Плутарха, Платона).

В X веке по приказу императора Константина VI Багрянородного создается историческая энциклопедия, нечто вроде исторической хрестоматии с фрагментами из сочинений древних историков и писателей («Библион»). В XI веке философ и филолог Михаил Псел изучал Гомера, писал комментарии к комедиям Менандра.

Византийская поэзия в основном состоит из церковных гимнов. Большим мастером этого жанра был сириец Роман Сладкопевец (VI век).

Большую часть византийской прозы составляют жития отшельников святых (Патерики), но писались и романы о любви, романы авантюрные. Большой популярностью пользовался роман об Александре Македонском с серией приключений, но не без христианской символики.

Византийское искусство несет на себе печать иного мировоззрения и иного эстетического идеала сравнительно с античным временем. Художник отказался от идеала гармонично развитого человека и усмотрел и в мире, и в личности дисгармонию, диспропорцию, он отвернулся от красоты телесной и проникся уважением к духовному началу. В византийских иконах мы ощущаем эту тягу мастера к духовности, к отрешенности от мира, в иконе мы видим прежде всего глаза изображенного в ней Бога или святого - огромные скорбные глаза как зеркало души.

В житиях святых мы находим ту же тягу к духовности. Писатель показывает маленького человека с немощным тщедушным телом, но с несокрушимой волей. В борьбе плоти и духа побеждает дух, и писатель славит эту победу.

Византийская культура не дала миру ни одного значительного автора, ни одного имени, способного занять место рядом с прославленными мастерами западноевропейской средневековой культуры, но она сохранила что-то от античности, тлеющий уголек от когда-то яркого костра. После падения Константинополя она перенесла его в Европу (Ренессанс).

Еще одно маленькое добавление к теме: у нас хранится икона Владимирской божьей матери. Она создана в Константинополе в первой половине XII века. Переданная России, она вошла в жизнь народа и связана со многими значительными событиями русской истории. Икона прекрасна. Вот как ее описывает специалист: «…представлена мать с младенцем: она - в скорбной обреченности принести сына в жертву, он - в серьезной готовности вступить на тернистый путь.

Они одни во всем мире и тянутся в безысходном своем одиночестве друг к другу: мать - склоняя голову к сыну, сын - устремляя к ней недетски серьезные глаза. Благородный лик богоматери кажется почти бесплотным, нос и губы едва намечены, только глаза - огромные печальные глаза - смотрят на младенца, на зрителя, на все человечество, и трагедия матери становится общечеловеческой трагедией. Краски кажутся густыми и сумеречными, господствуют темные, коричневато-зеленые тона, и из них лик младенца выступает светлым, контрастирующим с ликом матери. Направленная на то, чтобы возвысить человека до божественного созерцания, такая икона, как Владимирская божья матерь, рождала у зрителя ощущение безысходной скорбности земного бытия» (Каждан А. П. «Византийская культура»).