Ульяна Меньшикова: «Ребята, давайте каждый от себя отщипнем! – Это абсолютный Гоголь, конечно. – И как получился хор

.....
Еще более важным вопросом, чем дело пропитания, отец наш, преподобный Леонид был озадачен чистотой нашего морального облика. Представьте, в тихий, спокойный, глубоко-провинциальный церковный двор одномоментно ворвалась молодость о двадцати пяти головах, пять из которых были девичьими, остальные двадцать, соответственно – от юношей прекрасных.
А церковный двор, это вам не райская куща, там страсти кипят всегда поболее чем где-бы то ни было. С виду – идиллия, благодать и «белые платочки» по двору шныряют изредка. «Белыми платочками» навеличивали бабусек церковных, которые при Советах Церковь русскую оберегали. И, скажу я вам, православные (и не очень), что каждая из этих кротких с виду старушонок были одновременно, все как есть, сплошные мисс Марпл, скрещенные лучшими небесными генетиками с Феликсом Эдмундовичем и Вангой в лучшие её годы.
То есть эти святые и закаленные во всевозможных боях женщины видели всех насквозь, могли услышать топот вражеской конницы еще до того, как она собралась в поход и одновременно обозревать окрестности глазами-перископами по всему периметру. Закалка у всех была от Николая II по Черненко с Андроповым, включительно.
Помимо всех этих своих каторжанских умений были они очень подозрительны просто из принципа. Ну, чтоб, значит – ни одна мышь не проскочила. А тут такое поле деятельности! На пять девчат, двадцать голов крупного мужского населения в самом тестостероновом возрасте. Это же поле не паханное, за всеми уследить! Не позволить пасть! Спасти души и тела невинныя от страстей блудных и от похоти лютой! От поруганиев! Жизнь будет прожита не зря и со смыслом. Ерунда, что почти каждая вторая по двое мужей схоронила, к 80 годам уже природа сама к святости телесной склоняется. Пора и о спасении младых душ позаботиться.
И заботились – яростно и с остервенением. От всего чистого сердца.
И высматривали они своими глазами-перископами денно и нощно кто на кого и, главное, КАК посмотрел, чего сказал и кто вышел за церковную ограду. А математика никак не сходилась. Ну вообще никак. На каждую сестру по четыре брата. Для женщин, переживших войну и ужасы ГУЛАГов это было просто не постижимо. Роскошь, не позволительная романтическая роскошь. Барокко, какое-то, прости, господи с излишествами.Ведь как было раньше? «Потому что на десять девчонок, по статистике –девять ребят». А тут…
Первой, этой чудовищной несправедливости, не выдержала библиотекарь Галина Леонидовна. Серьезная женщина 85 лет от роду, копия совы из мультика про Винни-Пуха с голосом Леонова. Она явилась на прием к отцу нашему проректору и сообщила ему, что вечерами, в домик, где живут регентши тайком, после вечерней молитвы, проникает братия. И, понятно чем там занимается! Воры и убийцы гусей, окончательно скатившись по наклонной устраивают оргии прямо в церковной ограде! Всем своим табором, естественно.
Отец Леонид на слово не поверил и решил лично проследить, что же за шабаши творятся на женской половине.
А там творилось, конечно, но немного не то, на что рассчитывала библиотека с бухгалтерией. Вы будете смеяться, но после трех месяцев сугубейшего поста мы собирались с братией и..Ели. Самый наш закадычный брат во Христе, Вадюся, примкнул к нашей с Риткой компании сразу как только понял, что пожрать мы любим и найдем эту еду, чего бы нам это не стоило. А это дело выгодное. И весело и сытно с такими девахами.
А все случилось в рождественский пост, когда кусок колбасы, прилюдно, в рот не засунешь. Решили мы налепить вареников. Вечерком. Муки, по честному купили, картошку и масло умыкнули с панихидного стола.
Тихий зимний вечер. Мы, втроем, по семейному, налепили вареничков. Сварили. Лучок обжарили, чаю сварганили, естественно. И тут, Вадюся вспоминает, что мама ему посылку передала. А в посылке той – варенье.Малиновое.
И пошел Вадюся на встречу злой судьбе за этим вареньем. Жили мы в одном дворе, пока не отреставрировали семинарское здание. Девчонки в одноэтажном домике. А ребята в двухэтажном деревянном доме, где проживало священство с семьями. Мальчишкам отдали целое крыло о пяти комнатах, где они и спасались.
Идти быстрым шагом –ровно пять секунд, медленным –шесть. Вареники остывали, чай тоже. Вадюся пропал, как Иона в китовом чреве. Но, как говорится дружба – дружбой, а вареники ждать не будут. Мы с Маргаритой приступили к ночной трапезе, решив, что Вадика неожиданно посетил молитвенный экстаз (а с ним такое бывало) или он решил сгубить варенье в одиночку. Бог с ним, вареники – круче, это все знают.
И тут вваливается малиновый Вадюся. Натурально – малиновый. Всклокоченный, как вакуловский черт после рождественского полета, рот перекошен, глаза слезятся, в общем, не приятная картина для трапезничающих дев. Мы, понятно, сразу же смекнули, что нас сейчас будут убивать. Опытные уже были. Следом за Вадюсей ворвался отец Леонид.
Слово, которым мы сразу же обозначили эту ситуацию я писать не буду. Очень сложное и за него придется идти на исповедь.
Про содрогание горы Синай, во время ора его высокопреподобия я уже писала. На этот раз тряслись в слаженном трио горы Килиманджаро, Фавор и священная гора Арарат, с которой пять раз скатывался Ноев ковчег, но от страха сам назад и возвращался.
Все имена библейских блудниц я запомнила в этот вечер. И даже несколько из апокрифов. Назвал она нас всеми и не по разу. Ослицы тоже были упомянуты, но уже без имен.
А ведь на Иродиад мы не тянули вообще ни по каким параметрам. Юбки в муке, губы в масле и луком от нас разило за три версты. Но когда это останавливало нашего батюшку? Сам он выглядел не лучше надо сказать. Наспех накинутый подрясник, из под которого торчали трогательные белые ноги в кожаных коричневых тапках. Топал он этими тапками как заправский степист. Из-за его поясницы время от времени выскакивал Павло-Посадский платок Галины Леонидовны. Она тоже что-то там пыталась проблеять, но как солист отец проректор выигрывал, и в этой полифонии тема Галины Леонидовны была безнадежно похерена.
Приказ собирать чемоданы был отдан на сороковой минуте обличительной проповеди,и первым! Первейшим поездом (о, сколько этих первых поездов было еще!) ехать по своим Барнаулам и там позорить родителей, а не марать честное имя благочинного и настоятеля и вообще просто святого человека, который взвалил на себя страшный крест из наших тел и душ!
По ярости благородной, источаемой по всему периметру нашим духовным отцом, мы как-то сразу поняли, что оправдания не прокатят. Вареники в качестве вещдоков прокурор не примет. И пассерованный лук тоже. Чемоданы мы начали паковать в присутствии понятых.
Через час вокально-драматческой атаки отец наш выдохся. И переменил свое решение гнать нас в ночи и благословил спать в одежде на чемоданах и в 6 утра выметаться на все четыре стороны. Рита как обычно тихо плакала и переживала, что не учится в Политехе. Я хотела спать, а Вадик впал в транс и истово крестился на образ Смоленской Божией Матери, причитая, что бабы его сгубили.
Наутро весь церковный причт гудел колоколом. Новость о том, что Ульяна с Маргаритой жрали в пост пельмени и запивали это церковным Кагором в окружении двадцати братьев облетела даже церковных котов и они смотрели на нас с презрением. О том, что теперь то нас точно отчислят, служился благодарственный водосвятный молебен. (Да, у нас были недоброжелатели, и что? У кого их нет?)
Галина Леонидовна была счастлива. Ровно до полудня.
Пока не пришла главная просфорница Нина Никифоровна, бывшая разведчица и герой ВОВ, о чем мы узнали только после ее смерти, и не узнала о творящемся беззаконии. Зашла на пять минут к нам, задала пару вопросов, а потом пошла будить нашего гневливого батюшку.
Что она ему сказала, я не знаю. И не знаю, что сказала старой пройдохе Галине Леонидовне, которая пришла и извинилась перед нами, своенравными малолетними дурочками.
Одним словом, нас не выгнали и про эту историю никогда не поминали.
Единственный человек, который с трудом перенес потрясение – это Вадюся. После всей этой канители он твердо решил стать монахом. Ушел жить в еще не отреставрированный Свято-Алексеевский монастырь. Наложил на себя пост и вериги и чуть не помер от подвигов и страшенного авитаминоза.Мы его с Риткой спасли от смерти (без шуток), сдав в больницу.
Потом мы все вместе обретали мощи старца Феодора Кузьмича и, таки, обрели их! А через три года Вадик поехал в Могочинский монастырь на постриг монашеский, а игумен монастыря его взял и женил на дочери своего духовного чада в один день.
У отца Вадима теперь то-ли десять, то-ли четырнадцать детей, хорошая жена и храм он в северной далекой деревне отгрохал по размерам чуть меньше ХХС.

«Допущено к распространению»

О книге У. Меньшиковой «Обо всем»

Андрей Платонов писал в одной из рецензий о том, как он понимает задачу литературного критика: «Критика, в сущности, есть дальнейшая разработка той идеи, или того человеческого характера, или события, которые открыты и описаны пером автора-художника. Критика является как бы «довыработкой» драгоценных недр, обнаруженных автором».

Художник исследует человеческую натуру в ее противоречивой или согласной сложности и из ее всяческого несовершенства вымывает «золото», то есть нечто истинное о человеке. Критик помогает в этой работе и автору, и читателю. В одном произведении удается намыть немного золотого песка, в другом — больше, но редко критик сталкивается с таким, в котором нет совершенно ничего настоящего.

Довелось найти такое сочинение нам: Ульяна Меньшикова. Обо всем. М.: издательство «Алавастр», 2017. Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви.

Что мы узнаем из книги У. Меньшиковой о Церкви? Ничего. Мы не получаем никаких сведений ни о том, как она устроена, ни о том, существует ли она вообще. А то, что мы все-таки узнаем, до неузнаваемости искажено.

Читатель узнает, что существуют (или нет) такие люди, которых в каком-то виртуальном мире условно называют настоятелями, матушками, православными и т.п. Чтобы проверить эти сведения, читателю нужно бросить книгу «Обо всем» и самому пойти и посмотреть, самому придти на суд или вызывать действительность на суд. У. Меньшикова не помогает ему ни в том, ни в другом, ни в третьем.

Узнаем ли мы что-либо об авторе? Очень немногое, а из того, что мы все-таки узнаем, не складывается человеческое лицо. Личность автора скрыта под толстым слоем риторических уродств, и за страницей мы не опознаем человека, интересного нам, важного для нас, существующего на самом деле. «Ульяна Меньшикова» в книге и на ее обложке — это не личность, а лирический герой в широком смысле, какой встречается не только в поэзии, но, например, в сквернословии и порнографии, в интернет-общении.

Возможно, другим, более проницательным рецензентам, удалось обнаружить больше, чем нам?

«Творчество ее подает пример жизнерадостности и веры в собственные силы», — говорит об У. Меньшиковой аннотация.

«Рассказы о нашей жизни» называется предисловие Виктории Лозовской. Герои книги, по уверению В. Лозовской, «подают пример жизнерадостности и веры в собственные силы».

То же слышится и в самой книге. У. Меньшикова называет себя жизнерадостной, и противопоставляет себя мрачным, черным христианам. Эти слова остаются лишь декларацией, пусть и антихристианской, потому что сама по себе книга радости не вызывает, и из книги не видно, чтобы «радость» лирической героини в чем-либо выражалась или передавалась окружающим ее в книге лицам.

Герою и героям книги радоваться просто нечем, как нечем им и разговаривать. Характерно, что автор не решается передать речь героев, а когда ей приходится это делать, то герои говорят на языке все того же автора (рассказ «Контрабасиха»).

Согласно отзыву о. Зосимы (Балина), помещенному в конце книги Меньшиковой, она «не препарирует православие, не смотрит на него несколько абстрагированно со стороны, как на некий предмет».

С этим тоже трудно согласиться, потому что главный прием У. Меньшиковой — как раз опредмечивание и последующее радостное унижение описываемых лиц. Вплоть до такого: если ненавидимые У. Меньшиковой христиане считают соцсети злом, то автор сообщает: «а я считаю злом вас, дорогие мои благоуханные сестры по вере».

Риторические приемы бытовой, а теперь еще и интернет-речи, избавляют автора от необходимости использовать художественные приемы. Поэтому персонажей в книге нет, есть конкретные лица, нисколько не типичные, не очищенные никакой художественной переработкой. Это обнаженные тела, как в морге, как надпись на заборе: «Валя — дура».

Уже первый рассказ (или это новелла? заметка? очерк? пост в Фейсбуке?) под названием «Православие — это радостная вера!» демонстрирует многослойную и разнонаправленную иронию, насмешку, многоуровневое сомнение в основных фактах действительности и их разнообразную фальсификацию. Вот описание героини «рассказа»:

Управляла этим хором матушка одного из священников. Как водится, с очень скромным музыкальным образованием, но очень верующая и хорошо разбирающаяся в религиозных состояниях. Музыкальной терминологией она не владела абсолютно… А надо сказать, внешность, характер и вообще в целом личность матушки были весьма колоритными…. Вместо платка носила на голове огромные шифоновые банты на заколке.. и не выговаривала половину алфавита… Сидит перед нами и прямо вся трусится вместе со с своим шифоновым бантом… Обвела нас всех, нехристей, змеиным взглядом и злобно прошипела: «Запомните раз и навсегда! Прляволавие — это рлядостная вера!!! Рлядостная!».

Поэтому, резюмирует в развязке У. Меньшикова, «всем, кто хочет научить меня грустно веровать и еще более грустно писать о моих церковных буднях, я говорю: Православие — это радостная вера!.. Ибо лучшего богослова, чем наша матушка-регент, я не встречала».

Теперь вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю про множество точек зрения, иронических слоев, избыточных речевых приемов. Все они служат не для изложения, а для развлечения, или просто для заполнения страницы знаками.

Оцените также, что образцом радостного отношения к жизни считается насмешка над человеком, его опредмечивание: под бантом мы вовсе не увидим, сколько бы ни пытались, лица. Пример такого же отношения в «рассказе» «Женик», где герой злорадно описывается как идущий «нетвердой походкой человека, обремененного ДЦП и слепотой». Да, ДЦП это смешно, это иронично…

Так что же остается? Что находит читатель под пупырчатым переплетом оформленном в стиле клеенки на кухонном столе («картина» Альберта Солтанова)?

Язык, непроницаемый как стена ВКонтакте. О нем и поговорим напоследок.

В книге У. Меньшиковой систематически и между делом употребляется сниженная лексика: «РПЦ», «тетка» (вариант «тётька»), «жарища», «Опа!», «Не с..м в тумане, мы в аэроплане».

Клише массовой культуры: «Уж лучше б ты пил», «Дункан Маклауд», «Чужой».

Техническая интернет-лексика: «ники» («это не ники, это имена святых», — в «рассказе» «Уставные пения»).

Фразы: «Хор в боевой стойке», «Очень верующая» (в ругательном смысле),

Развернутое высказывание: «Видя мою постную морду, распорядитель пира проорал не весь зал:»Не с.ы, платим вдвое против уговора!». Тут, понятно, все еще больше оживились. Короче, такого сэйшена в стиле шансон не было больше нигде и никогда. Уверяю. В сопровождении духового оркестра, это вообще был полный эксклюзив. И если вы думаете, что это все, то глубоко заблуждаетесь».

Нет, это не речь, это призрак речи, беспомощная графомания, которая говорит только о патологической замкнутости говорящего. У автора нет других мыслей, чтобы их мыслить, у нее нет других слов, чтобы эти мысли не сообщать читателю. Таково следствие того, что автор еще не родился как человек, способный к разумной речи, и готовый к тому, что за каждое слово придется дать ответ пред Богом.

Значение этого томика, загримировавшегося под сельский детектив, исчезающе мало. Но в том-то и состоит особенность нашего времени, что великое не имеет веса и влияния, а малое и бесконечно уменьшающееся оказывается влиятельным, популярным. Так и в данном случае: за маленькой точкой, за грязненьким пятнышком скрывается стихия распада, стихия такой речи, от которой содрогаются небо и земля.

Роман Вершилло

Частенько меня упрекают благочестивые братия и сестры в том, что истории, которые я рассказываю о нашей певческой жизни несколько фривольны и начисто лишены благоговейного трепета в использовании терминологии.

Но тут дело такое, кому монашья келья, а кому свеча венчальная. Для кого-то вся жизнь -скорбный путь во сыру могилу, для другого - радостное шествие в жизнь вечную, не без сокрушения о грехах, само-собой. Поэтому, плакальщику-плакать, радостному-смеяться. А смешного, поверьте, не так уж мало в нашей церковной жизни.

Содержать хороший хор удовольствие очень не дешевое, об этом, с душераздирающими подробностями расскажет вам любой настоятель. Хор всегда алкает денег и сытной трапезы, так уж повелось. Когда-то, в прошлом веке, во время обширных гонений на Церковь храмов было - по пальцам сосчитать, служили в них люди, еще заставшие царские времена и избалованные хорошей богослужебной музыкой настолько, что не гнушались содержать праздничные хоры от двадцати до сорока душ, а в довесок к ним и будничные, в которых пели выжившие в гонениях старцы и старушки, человек по десять-пятнадцать.

Времена менялись, традиции забывались, велелепие праздничного хорового пения стало отходить на десятый план, на первое же место вышли проблемы другого характера. Реставрация, строительство, золочение куполов, что несомненно, тоже является делом важным и богоугодным.

В связи с новыми реалиями надобность в больших певческих коллективах отпала, была проведена модернизация и приходские хоры "ужали" до трио, квартетов, максимум-квинтетов, что сразу же сузило репертуарные рамки и в ход пошло "боговдохновенное" одно и двухголосное знамя, простенький обиход, либо обрезанный Пал Григорьич Чесноков. Времена не выбирают. Как можешь, так и крутишься с репертуаром, подстраиваясь под количество поющих.

Но иногда, когда случаются престольные праздники или визит архиерея, регенты, которые еще помнят благословенные времена "большой духовной музыки", призывают "для усиления состава" дополнительные певческие силы и, хоть раз в году, отводят душу, исполняя добрую старую музыку, эпохи церковного музыкального расцвета.

Меня раньше довольно часто приглашали на такие праздники, и я с удовольствием на них ходила и пела, это и возможность заработать и познакомиться с новыми людьми, которых ты потом в свою очередь приглашаешь к себе "для усиления". Одно из таких приглашений чуть не стоило мне правого глаза.

Лет пять назад, поздним сентябрьским вечером раздался звонок. Здрасьте-здрасьте, я регент такого-то храма, мне вас порекомендовал тот-то, не могли бы вы завтра спеть с нами архиерейскую службу, у меня альтица приболела. Смотрю свое расписание, с утра я свободна, отчего бы и не сходить? Храм центровой, добираться удобно, согласилась. Обсудили репертуар, все знакомо, все когда-то пето, без сюрпризов.

Надо сказать, что регентом, при определенном опыте работы может стать любой музыкант. Не обязательно дирижер. И из струнников, и из пианистов и духовиков регентов полно. Есть даже бывшие бухгалтеры и повара. Справляются, как могут. А вот пригласивший меня на ту службу регент оказался вечным студентом композиторского отделения консерватории. Эх, знать бы, чем это все обернется... Лучше бы выспалась.

Прихожу, как договаривались. Встречает меня регент, вылитый Чайковский, только не Петр Ильич с парадного портрета, а тот, который всю ночь над партитурой в кабинете бился. Взьерошенный, с галстучком набекрень и домашних туфлях. Колоритный молодой человек, сразу видно, что гений, хоть и не признан (вот тут сразу надо было с низкого старта драпать! Но алчность! Но трапеза! Поймите меня.

Диакон дает первый возглас. Хор в боевой стойке. Регент дает тон... Хор с места в аллюр начинает "От восток солнца до запад хвально имя Господне". Фртиссимо, престо, виваче! Ааааа, мамаааа, что это? Где я?! Святой Роман Сладкопевец, дай мне сил!

Все участники ансамбля оказались солистами. Из породы тех, кто чуть рот приоткрыл, а оттуда пожарная машина на всех парах вылетает, гудя. Три оркестра по сто человек перекрыть? Да тьфу, ерунда. А я-то вообще не Елена Образцова ни разу, ну есть у меня какой-то хоровой голосишко, но перекричать им восемь труб апокалипсиса я не могу, хоть умри. А я в партии одна. А против меня три сопрано, четыре тенора и четыре баса. И регент, похожий на Чайковского. И бежать некуда. Подводная лодка идет без остановок до станции Владивосток.

И давай я тоже орать дурнинушкой, как могу, конечно, не претендуя. Смотрю, вроде бы никто в меня пальцем не тычет, не ругает, значит не все так плохо. Поем. Ну как поем... Орем. Но красиво и музыкально, как в последний раз. А регент-Чайковский еще жару поддает. Руками машет так, что платки с певческих голов слетают. И мы все, в едином порыве уже на восемь форте голосим.

Я меж тем нотки пролистываю, смотрю, что петь в ближайшие два часа будем. Репертуар - пышный, дорогой, богатый. Дегтерев, Березовский, Ведель, Калинников. Уф, хоть здесь без подножек, все знакомо. Но... "Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах"... Регент-композитор, я вам напоминаю просто. Это важно, чтобы понять то, что дальше произошло.

До "Херувимской" все шло гладко. Спели мы медленную первую часть, вышло священство на Великий вход, все своим чередом. А вторая часть "херувимской" начинается словами "яко да Царя всех подымем" и поется по традиции бодро, весело, торжественно и громко (хотя мы все тогда громко пели). И мы все грянули, а тут, как раз страничку надо перевернуть. А наш-то паровоз уже вперед летит, в комунне остановка. Переворачиваем и тут наш паровоз на полном ходу врезается в бетонную стену и все кони с людьми, естественно, тут же смешиваются. А из-за чего? А из-за того, что регент-композитор-Чайковск ий взял и переписал партитуру всеми наизусть исполняемого произведения на свой вкус. А мы-то песнопение это наизусть все знаем в авторской редакции. Классика. А регент вообще даже не неоклассик, а хороший такой постмодернист, судя по исправлениям. И мы, во все луженые горла, кто в лес, кто по дрова от неожиданности.

Регент приобретает цвет борща. Багровеет с переходами в зеленый. И начинает трясти кулачком и ругать нас за невнимательность. Мы все, судорожно начинаем теребить нотные папочки на предмет новых исправлений, чтоб уже не лажаться и выясняем, что наш музыкальный предводитель предпочитает править крупную форму.

"Милость мира" вся исчеркана нервной рукой композитора-регента, на запричастный концерт вообще страшно смотреть, там живого такта нет. А все правки рукой вписаны, не всегда поймешь, что там у него получилось, то ли низкое фа, то ли высокое ми. Короче, не служба, а ралли Париж-Даккар, с отвалившимся рулем и пустым бензобаком.

Читка с листа, умение полезное, но не на праздничной службе и не с составом, который увидел товарищей по партии в первый раз. И такая изощренная пытка, когда ты знаешь произведение, а его взяли, да и переписали на свой манер, скажу я вам никак не способствует хорошему звучанию вокального ансамбля.

Все участники этого хора смертников, в небольших перерывах, суетливо перебирали страницы партитур, чтобы хоть примерно понять замысел "автора" и понять, в какой тональности будет следующий такт и где нас поджидает неожиданная модуляция.

И тут, значит, приходит время петь запричастный концерт Степана Аникеевича Дехтярева "Приидите, вернии, любящие Божию славу". Вещь сложная, не без изысков и малоупотребимая нынешним хоровым сообществом. Я смотрю в ноты, а там синим-сине от исправлений. И понимаю, что сейчас случится непоправимое...

Уважаемый, - обращаюсь я к регенту-композитору,- а давайте мы вот это прекрасное произведение петь не будем, а? Я боюсь, что архиерей нас после исполнения сего шедевра посохом праздничным отлупит и добьёт трикирием с дикирием даже без помощи верных иподиаконов...
Коронным взглядом солдата, смотрящего на вошь регент смерил меня трижды, прежде чем ответить свистящим, полным презрения шепотом.

Боитесь?! Не уверены в своих возможностях?! Мне вас представили, как профи, вижу, ошиблись.
- Боюсь, потому, что меня звали, как певчего, а тут гимнасты под куполом цирка требовались. Эти ваши кульбиты со скачками в септиму и дециму стоят гораздо дороже, вы не находите?!
- Не нахожу, - отрезал регент-Чайковский и ткнул меня в грудь свернутой в трубочку партитурой, - позвали петь, стойте и пойте, что дали, еще я с певчими репертуар не обсуждал... Совсем уж осатанели...
Тут я поняла, что дальнейший диалог может привести к тому, что я останусь без гонорара и захлопнула рот. Глаза мои тоскливо скользили по исправленной нервной рукой партии. Гармонические конструкции, созданные двойником Петра Ильича приводили меня в состояние лютого изумления, что, собственно, никак не освобождало меня от обязанности петь весь этот апокалиптический нотный набор.
Примиряло с действительностью только то, что все остальные участники хора смотрели в ноты с не меньшим ужасом, чем я, что выдавало их, как более-менее вменяемых людей. Спокоен был только один солист - баритон по фамилии Козлов и то, только потому, что в ноты он принципиально не смотрел. Не считал нужным. На том и погорел. А вместе с ним и весь наш "надежды маленький оркестрик, под управлением любви".

Я сто раз перекрестилась и триста раз призвала на помощь всех более-менее значимых святых, когда-либо замеченных в содействии певчим. Но, то ли, моя горячая мольба не успела донестись до высот горних, то-ли еще на каком клиросе этих святых призывали на помощь более настойчиво и все силы они кинули туда... Не дошла моя молитва. И с первого такта я выдала мощного петуха, не увидев проходящего бемоля, не очень отчетливо написанного трепетной рукой регента.

Взгляд, достойный испепелить самого страшного грешника в первую минуту Страшного суда, прожег меня насквозь. Регент, исполнившись дикой ненависти (и я его отчасти понимаю), пребольно ткнул меня камертоном в предплечье. Собрав все мозги и уши в кулак я вперила очи в партию и начала голосить уже правильные знаки альтерации, моля Бога, чтобы это безумие не закончилось праздничной престольной дракой альтихи и регента.

И тут солист-баритон по фамилии Козлов хватанул со всей мочи соло, не глянув в ноты. Наивный дурачок. Соло его было зачеркнуто красным фломастером, а поверх всех этих почеркушек было написано соло альта, то бишь мое. Которое я с не меньшим жаром и пылом взялась исполнять. Надо ли говорить о том, что интервал, который мы выдали с Козловым был настолько неудобоварим и ужасен, что вопли грешников в адских котлах рядом с нашим воем в тритон показались бы ангельским пением...

Последнее, что я увидела в тот момент - это перекошенное от злости лицо регента и стремительно летящий мне в глаз камертон. Не Козлову, ревущему дикой белугой мимо кассы, а мне, честно исполнявшей то, что написано...

Боль. Несправедливое наказание. Глаз, как мне тогда показалось, вытекший прямо на пол. Все смешалось. Что, собственно, не помешало схватить мне толстенную "Цветную триодь" и огреть господина регента по темени. Хор замер, не зная, плакать ли, смеяться. Пономари, толпившиеся на другом клиросе и видевшие побоище от начала до конца согнулись в три погибели и беззвучно хохотали, прикрывая рты кто "Часословом", кто "Псалтирью". Праздник удался. И, похоже, до сих пор поминается на том приходе, как один из лучших;)

Я, обиженная, униженная и оскорбленная, подхватив сумочку и поддерживая вываливающийся глаз выскочила на паперть и прорыдалась там от души. Баритон Козлов выскочил за мной и как порядочный человек отвез меня в травмпункт, где мне заклеили око (спасибо не загипсовали!) и я еще месяц ходила к окулисту как на работу. А у регента, говорят, было сотрясение мозга. Так что все обошлось без взаимных претензий, все были хороши;) И гонорар мне был передан в двойном размере, так что все решилось полюбовно. Никого не посадили и то слава Богу, как говорится.

Ульяна МЕНЬШИКОВА

Еду в поезде. В нашем купе солдатик, футболист, вахтовик и я. Всех мамы-жены провожали. У каждого, помимо чемодана рюкзак с едой, планшеты и сканворды. У солдатика ко всему прочему — набор открыток с видами Горного Алтая, бутылка «Пантокрина» и трава из самой долины Укок для повышения потенции в дар высшему офицерскому составу.

Я, тем временем, готовлюсь к Рождеству. Хотелось бы причаститься на праздник. Пощусь постом приятным. Яблочки, брусничка, огурчики, чай чабрецовый. В кои-то веки, как говорится. Всласть. А так как столик у нас общий, все вынуждены обнажать свои припасы. Первый вопрос, который мне задали ребята:

— Болеете?, — сочувственно.
— Нет,- улыбаюсь.
— Худеете? — с пониманием.
— Нет, куда ж еще!- смеюсь
— Поститесь?
— Да…

В купе становится напряженно тихо.

— Мент родился,- шепчет солдатик, — ой, а мы тут и мясо и колбасу при вас! Щас мы все уберем!
— Не надо ничего убирать, — ору в ужасе, — все в порядке! Мне хорошо! Нормально мне! Я люблю огурцы колбасой занюхивать! — смеемся уже все вместе.

Отобедав, все утыкаемся в телефоны. На длинных перегонах связь пропадает, начинаем скучать. Солдатик открытки по пятому разу рассматривает, футболист слушает «Пинк Флойд», вахтовик над сканвордами приуныл. Вспоминаю, что последний момент, собираясь, зашвырнула в чемодан две книги. А чемодан громадный, в ящике под полкой не поместился, и был водружен «под небеса» на самую верхотуру, на третью полку.

Прошу солдатика помочь. Он резво, горным козликом взмывает к потолку, со свойственной его возрасту непосредственностью кричит оттуда: «Да не надо его снимать, я так достану!». Я не успеваю и рта раскрыть, как он открывает замок и плотно упакованный при помощи колена чемодан жизнерадостно раззявливает свою пасть и плюет в нашу честную компанию пакетом с моим исподним и папкой с рождественскими нотами. Все смешивается на полу. Терять уже нечего, юноши видели все… Судорожно начинаю собирать белье, мальчишки-ноты.

Солдатик сверху кричит: «Извините, извините, тетя Уля!», и тут же, без перехода: «Ого! Вот это книжища, здоровенная какая! Ее доставать?».
— Ее,- вздыхаю.
— Аа-Пэ Че-хов,- по слогам читает солдатик.

Спускается вниз, и скучающее купе засыпает меня вопросами:

— А вы музыкант, да?
— Поете?
— Играете? А на чем?

Рассказываю им в двух словах о своей профессии, показываю видео со службы. Удивляются, что в храме такие молодые поют. Рассказываю о певчих. А потом уже и о Рождестве. Про перепись, вертеп, звезду, про пастухов, про дары волхвов и о вифлеемских младенцах, Иродом убиенных, про бегство в Египет. Слушают, не перебивают. Спрашивают. Да такие вопросы задают, что я уже начала переживать, что докторскую по теологии не защитила.

А потом мы читаем вслух. Да, Чехова. Антона Павловича. «Кошмар» и «Нахлебников». Я по-стариковски плачу, молодежь молчит, сдерживается. Только желваки и кадыки ходуном ходят. А потом мы пьем чай, меня начинают угощать булками и конфетами:«Теть Уль, ешьте, они же без мяса! Поправитесь? Ну и что! Вы же сами сказали, что пост это не диета! Мы теперь все знаем, сами виноваты». Да уж, многие знания — многие скорби.

Ем конфеты, закусываю булками, болтаем про армию, футбол, стройку и Церковь. Сидим до глубокой ночи, и всей нашей честной, и так быстро сроднившейся, компанией выходим провожать футболиста в Екатеринбурге. Обнимаемся, желаем хорошей игры (на соревнования парень ехал).

Кстати, когда я впервые с сыном посмотрела этот чудесный фильм, мои личные воспоминания нахлынули с такой силой, что я всю ночь не могла уснуть, вспоминая тот вечер, когда я впервые увидела тот сказочный шкаф из своего детства. Нет, меня не встретили ни огнегривый лев, ни вол исполненный очей, но встреча с теми, кого я тогда увидела, была ничуть не менее прекрасной, чем встреча со сказочными героями.

Родители мои, будучи молодыми и очень энергичными людьми постоянно подбрасывали меня бабушкам, как, впрочем и все молодые папы и мамы, у которых учеба, командировки, экспедиции, ничего нового. Я и сама постоянно командирую своего сына к своей маме, закружившись в делах. Дело житейское и обычное во все времена.

Был ноябрь, самое начало, когда меня привезли к бабуле на побывку. Время мало пригодное для уличных забав, холодно, сыро. Снег еще не лег. он несколько раз посыпал землю, но рано еще было, и все было серо-черным, неприветливым, смурным. Слава Богу, я тогда уже умела читать и всегда находилось мне занятие, а так бы, конечно, я очень скучала.

Через пару дней после моего приезда бабушка чуть раньше пришла с работы, нарядилась сама, надела на меня лучшее, из привезенных мамой платьев, укутала в козью шаль, поверх пальтишка, и мы отправились в гости. К кому - мне не доложили. Родни пол деревни, уточнять к кому на этот раз, не с руки. К кому не приди - везде хорошо. Будут пельмени, будет чай, будут разговоры обо всем, а если подходящее настроение, то и споют мои бабушки. А пели они знатно. Особенно я любила грустную песню "Зозуля кувала", где бабули мои выдавали такое мощное многоголосие, что никакому хору имени Пятницкого и не снилось. У меня, маленькой еще девочки, душа разрывалась от жалости к несчастной женщине и ее судьбе, неприкаянной, как та птица зозуля... Сила искусства, что тут скажешь.

Мы очень долго шли по темным улицам деревни и наконец-то дошли до совершенно незнакомого мне дома, где по двору метался на длинной цепи огромный и страшный пес.

Мальвина! Мальвина! Це я, Клавдия, открывай! , - кричит бабушка.

Мальвина? Мы пришли в гости к настоящей Мальвине? Мое воображение тут же подсовывает мне образ красивой девочки с голубыми волосами и я воображаю, как мы сейчас познакомимся с ней, и даже станем подругами и я буду бегать к ней в гости пить чай из красивых золотых чашек.

Warte. Ich werde jetzt öffne! , - доносится с крыльца.

Через несколько минут во двор выходит бабуся, совершенно не похожая на Мальвину, обычная такая сельская бабушка, в платке и темном штапельном платье в мелкий цветочек. То, что она отвечает моей бабуле по немецки, меня нисколько не смущает, потому что в деревне к тому времени давно и основательно живут две мощные диаспоры - украинская и немецкая.

Давно, еще во время войны всех перемешало-перебросило, кого эвакуацией, кого ссылкой из Львовщины, кого с Поволжья, а кого Целина привела в эти края. И чисто русской речи я не слышала в наших палестинах с самого рождения. Все смешалось -русский, мова, суржик, немецкий язык. И все друг друга прекрасно понимали и совершенно свободно пользовались этим вольным языковым сплавом, нисколько не смущаясь.

Бабушка Мальвина крепко держит своего пса, а мы с бабой Клавой, тем временем, поднимаемся на высокое крыльцо, проходим холодные сени, потом теплые и оказываемся в доме, где горница уже полна таких же гостей, которые чинно сидят на стульях и лавочках.

Меня смущает одно - стол не накрыт. Такого просто быть не может быть у нас в Сибири, где законы гостеприимства ломают даже самые скаредные души. Пришел гость - накорми, напои, а если странник, то и спать уложи на все чистое. Закон. Непопираемый.

А тут - ничего. Чайника и того на печи нет. Что за беда? Вроде бы никто не умер, гроба не видать, значит не по покойнику читать собрались старушки мои... Что за чудеса? Не понятно. Но вопросов взрослым не принято задавать, сижу молча, сгорая от любопытства.

Наконец возвращается со двора бабушка Мальвина, моет руки, меняет платок с темного на светлый.

Mit Gott. anfangen.

Все бабуси, а их человек тридцать, и украинских и немецких, торжественно встают и проходят во вторую, большую комнату.

А там... А там ничего примечательного, в моем детском понимании. Ну, кровать, с аккуратно взбитыми подушками и кружевами "ришелье", выглядывающими из под покрывала. Ну вышивки, где на немецком красиво, крестом, вышиты цитаты из Нового Завета, все это уже привычно и малоинтересно.

И тут все бабули берут в руки свечи, зажигают их одна от другой, а бабушка Мальвина подходит к шкафу, открывает его, отдергивает какие- то занавесочки внутри, а там... Там Церковь. Потому что задняя стенка шкафа не из фанерки, как у всех, а из двух больших, иконостасных икон - Казанская и Благовещение. Два большущих, невероятно красивых образа, на одном из которых юная девочка, принимающая благовестие от архангела Гавриила, а на втором уже Мать с Богомладенцем.

А на створках шкафа, с внутренней же стороны, за самодельными занавесочками маленькие иконы. И бабушка-лютеранка Мальвина, ставит на дно шкафа две самодельные лампадки, все озаряется волшебным светом, а бабулечки, как священники на Пасху в алтаре, очень тихо начинают петь тропарь Казанской, начав в один голос, а потом расходятся на два, а потом и на четыре голоса... А потом "Совет превечный", и "Царицу ", потом величание.

Свечи дают тот неровный свет, который оживляет лики на иконах и я, маленьким своим умом пытаюсь понять, как в обычном шкафу может жить и быть Церковь, а там именно Церковь, а не просто спрятанные иконы. Там живая и очень трогательная Богородица - Девочка справа, и очень серьезная Божия Матерь - мама слева.

Бабушки поют и поют, времени нет, меня нет, есть только волшебный, очень красивый божественный мир, который прячет в своем шкафу Мальвина.

И нет деревни, нет шкафа, есть только небо, которое и далеко и близко одновременно. Моя маленькая деревенская Нарния... И тропарь, который я с первого раза и навсегда запомнила наизусть и на всю жизнь. "Заступнице усердная, Мати Господа вышняго, за всех молиши Сына Твоего, Христа Бога нашего".

Потом, когда уже все было спето и прочитаны все молитвы, появился и чайник и мёд, и карамельки, но я, под детским своим впечатлением, потерявшая аппетит от избытка эмоций, уже не запомнила всего этого.

А запомнила я нашу с бабушкой дорогу домой, когда она мне рассказала, как подруга ее, немка, лютеранка Мальвина, спасла из поругаемого, где-то в Поволжье, православного храма, эти иконы. Как она заставила своего мужа, Фридриха, заменить стенку шкафа на иконы из храмового иконостаса, и как она смогла довезти его, единственное, что удалось схватить из имущества, когда их всем селом депортировали, и довезти до Сибири в целости и сохранности.

И с тех пор, два раза в год, на Казанскую и Благовещение, баба Мальвина собирала православных своих подруг, отворяла двери своего шкафа, и они могли молиться "как у церкви", у самых настоящих храмовых образов.

Где она теперь, та, моя волшебная Нарния? Где эти образы? Бог весть. В храм их так и не передали, который построили гораздо позже смерти Мальвины. Но я знаю точно, что где-то они есть. И два раза в год открываются со скрипом дверцы старого шкафа и кто-то поет "Царицу " и "Заступницу". Иначе просто не может быть.

(Ульяна Меньшикова)