Генри все рассказы. О Генри: короткие рассказы, ранние произведения

Дары волхвов

Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все. Из них шестьдесят центов - монетками по одному центу. Она отвоевывала каждую монетку, торгуясь с бакалейщиком, зеленярем, мясником так отчаянно, что аж уши горели от безмолвного осуждения ее скупости, вызванной чрезмерной бережливостью. Делла трижды перечислила деньги. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра Рождество.

Что было действовать - разве упасть на старую, потертую маленькую кушетку и заплакать. Так Делла и сделала. С этого должны прийти поучительного выводу, что жизнь состоит из слез, вздохов, улыбок, причем вздохи преобладают.

Пока хозяйка постепенно переходит от первой стадии ко второй, огляньмо ее господу. Меблированная квартира за восемь долларов в неделю. Нельзя сказать, что она совсем убогая, но что-то общее с этим понятием, бесспорно, имеет.

Внизу, в вестибюле, ящик для писем, в щель которого не вошел бы ни одно письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни одному смертному не удалось бы выдавить никакого звука. На дверях была еще прикреплена карточка с надписью «М-р Джеймс Діллінгем Янг».

Слово «Діллінгем» растянулось на всю длину в то недавнее время процветания, когда владелец этого имени получал тридцать долларов в неделю. Теперь он зарабатывал только двадцать долларов, и буквы в слове «Діллінгем» поблекли, словно всерьез задумались, не сократиться ли им в скромное, без претензий «Д». И хоть когда мистер Джеймс Діллінгем Янг, приходя домой, поднимался в свою квартиру на верхнем этаже, его всегда встречал возглас «Джим!» и горячие объятия миссис Джеймс Діллінгем Янг - ее вы уже знаете как Деллу. А это действительно так красиво!

Делла перестала плакать и провела пуховкой по щекам. Она стояла у окна, грустно глядя на серого кота, который прогуливался по серому забору в сером дворе. Завтра Рождество, а у нее только доллар и восемьдесят семь центов, чтобы купить подарок Джімові! Она месяцами экономила буквально каждый цент, и вот это все, что удалось собрать. За двадцать долларов в неделю далеко не идешь. Расходы были больше, чем она рассчитывала. Расходы всегда больше. Только доллар и восемьдесят семь центов, чтобы купить подарок Джімові! ее Джімові! Много счастливых часов провела она, раздумывая, что бы такое подарить ему на Рождество. Что-то особенное, редкое, ценное, хоть чуть-чуть достойное высокой чести принадлежать Джімові.

Между окнами комнаты стояло трюмо. Возможно, вам никогда не приходилось смотреть в трюмо в восьмидоларовій меблированной квартире. Очень худой и очень подвижный человек, наблюдая быструю смену своих отражений в его длинных и узких зеркалах, может получить достаточно точное представление о своей внешности. Делла была стройная, и ей посчастливилось освоить это искусство.

Она вдруг одійшла от окна и остановилась перед зеркалом. Глаза ее сияли, как бриллианты, но за каких-то двадцать секунд лицо потеряло свои цвета. Она быстренько выдернула шпильки и распустила свои длинные волосы.

У супругов Джеймс Діллінгем Янг было две вещи, которыми они очень гордились. Одно - золотые часы Джима, принадлежавший его отцу и деду, вторая - волосы Деллы. Если бы царица Савская жила в доме напротив, Делла временем, помыв голову, сушила бы свои волосы у окна, чтобы затмить блеск украшений и драгоценностей ее величества. Если бы царь Соломон был швейцаром в доме, где они жили, и сохранял бы все свои сокровища в подвале, Джим, проходя мимо него, всегда доставал бы часы, чтобы увидеть, как Соломон рвет себе бороду от зависти.

Прекрасные волосы Деллы рассыпалось каштановыми волнами, сияя, словно струи водопада. Оно приходило ниже ее колен и покрывавшими, словно плащом, почти всю ее фигуру. Потом она, нервничая и торопясь, подобрала его. Внутренне поерзав, постояла какое-то мгновение неподвижно, и две или три слезы упали на потертый красный ковер.

Поскорей надеть старенький коричневый жакет и старенький коричневый шляпка! Махнув юбкой, Делла бросилась к двери и выбежала из дома на улицу, а в глазах у нее поблескивали бриллиантовыми каплями слезы.

Она остановилась перед дверью с вывеской: «М-М Софроні. Самые разнообразные изделия из волос». Делла взбежала на второй этаж и остановилась, переводя дух, сердце ее быстро билось. Мадам Софроні была здоровенная белокурая женщина с сухими манерами.

Не купите ли вы мои волосы? - спросила Делла.

Я покупаю волосы,- ответила мадам.- Снимите шляпку, надо посмотреть, что за товар.

Снова заструился каштановый водопад.

Двадцать долларов,- сказала мадам, привычно взвешивая в руке волосы.

Давайте скорее,- сказала Делла.

Два часа после этого пролетели на розовых крыльях - извините за банальную метафору. Делла бегала по магазинам, ища подарок Джімові.

Наконец нашла. Бесспорно, эта вещь была создана для Джима, и только для него. Ничего похожего не было ни в одном другом магазине, она уже все перевернула там вверх дном. Это была платиновая цепочка для карманных часов, простой и строгий, он привлекал внимание драгоценностью материала, из которого был сделан, а не мішурним блеском - именно такими должны быть все хорошие вещи. Он даже был достоин часов. Увидев его, Делла сразу пришла к мысли, что цепочка должна принадлежать Джімові. Он был такой, как Джим. Скромность и достоинство - эти качества были у них обоих. За цепочку пришлось заплатить двадцать один доллар. У Деллы осталось еще восемьдесят семь центов, и она поспешила домой. С таким цепочкой Джим в любом обществе сможет достать свои часы, взглянуть, который час, потому хоть какой чудесный был тот часы, а Джим иногда смотрел на него украдкой, потому что висел он не на цепочке, а на старом кожаном ремешке.

Когда Делла вернулась домой, ее увлечение немного утихло, зато появились предусмотрительность и благоразумие. Она достала щипцы для завивания, зажгла газ и принялась исправлять опустошения, совершенные великодушием и любовью. А это всегда чрезвычайно тяжелый труд, дорогие друзья, огромная работа.

За сорок минут ее голова покрылась мелкими кудряшками и Делла стала очень похожей на мальчишку, сбежавшего с уроков. Долгим, внимательным и критическим взглядом она взглянула на себя в зеркало.

«Если Джим не убьет меня с первого взгляда, - подумала,- то, взглянув второй раз, скажет, что я похожа на хористку с Кони-Айленда(1). Но что, что могла бы я сделать с одним долларом и восьмьюдесятью семью центами?!»

(1) Кони-Айленд - центр развлечений для простого народа Нью-Йорка.

В семь часов кофе был готов, а горячая сковорода стояла на плите, ожидая, когда на ней смажитимуться котлеты.

Джим никогда не опаздывал. Делла зажала в руке платиновый цепочку и облокотилась на краешек стола возле входной двери. Вскоре она услышала его шаги внизу на лестнице и на мгновение побледнела. Она имела привычку обращаться к богу с коротенькими молитвами по поводу всяких житейских мелочей и теперь быстренько зашептала:

Господи, сделай, пожалуйста, так, чтобы я все еще понравилась ему!

Дверь отворилась, Джим вошел и прикрыл их. его худое лицо было озабоченное. Бедняга, в двадцать два года он должен был кормить семью! Ему давно надо было купить новое пальто, и перчаток у него не было.

Джим вошел и замер, словно сеттер, что собирается броситься на перепелицу. Его глаза остановились на Делле, в них было выражение, которого она не могла понять, и ей стало страшно. Это не были ни гнев, ни удивление, нет. упрек, ни ужас - ни одно из тех чувств, которых она могла надеяться. Он просто пристально смотрел на нее, и на лице у него был тот же странное выражение.

Делла соскочила со стола и бросилась к нему.

Джим, милый,- воскликнула она,- не смотри так на меня! Я обстриглась и продала волосы, потому что я бы не пережила, если бы ничего не смогла подарить тебе на Рождество. Оно снова вырастет! Ты же не сердишься, нет? Я должна была это сделать. Волосы у меня растут очень быстро. Поздоров меня с Рождеством, Джим, и будем счастливы. Ты же даже не знаешь, какой хороший, замечательный подарок я приготовила для тебя!

Ты остригла волосы? - с трудом спросил Джим так, как будто он не мог осознать этого очевидного факта, хотя его мозг напряженно работал.

Остригла и продала его, - ответила Делла. - Но я тебе все равно нравлюсь? Я же такая же, только с короткими волосами!

Джим удивленно осмотрел комнату.

То, выходит, твоих волос уже нет? - спросил он с каким-то бессмысленным выражением.

И не ищи его, не найдешь,- ответила Делла,- говорю же тебе: я его продала - остригла и продала. Сегодня сочельник, Джим. Будь со мной ласков, это же я сделала для тебя. Возможно, волосы на моей голове и можно было бы перечислить,- в ее голосе вдруг прозвучала глубокая нежность,- но никто и никогда не сможет измерить мою любовь к тебе! Жарить котлеты, Джим?

И Джим вдруг словно проснулся от тяжелого сна. Он обнял свою Деллу. Будем скромны - давайте на каких-то десять секунд и займемся чем-то другим. Подумаем, например, какая разница между восемью долларами в неделю и миллионом в год? И математик, и мудрец дадут неправильные ответы. Волхвы принесли драгоценные дары, но среди них не было одного. Этот туманный намек мы разъясним позже.

Джим вытащил из кармана своего пальто пакетик и бросил его на стол.

Пойми меня правильно, Делл,- сказал он.- Никакая стрижка, никакие новые прически не заставят, чтобы я разлюбил тебя, девочка. Но разверни этот сверток, и ты поймешь, почему я сначала немного растерялся.

Белые ловкие пальчики разорвали веревку и бумагу. Раздался крик восторга, а на смену ему - ой леле! - пришли, как бывает только у женщин, потоки слез и стенания. Пришлось немедленно прибегнуть к всех успокоительных средств, которые только были у хозяина квартиры.

Дело в том, что на столе лежали расчески, набор расчесок - боковые и задние*,- которым Делла давно любовалась на одной из бродвейских витрин. Чудесные гребни, настоящие черепаховые, украшенные по краям мелкими драгоценными камнями, и именно того оттенка, который подходил бы к ее волосам. Гребешки стоили дорого, она знала это, и ее сердце давно уже ныло от того, что не было никакой надежды купить их. Теперь они принадлежали ей, но где же те косы, что их украсили бы эти долгожданные гребешки.

Однако она крепко прижала их к груди, подвела наконец затуманенные слезами глаза, улыбнулась и произнесла:

У меня очень быстро растут волосы, Джим!

Делла вздрогнула, как ошпарене котенок, и воскликнула:

О господи!

Джим еще не видел своего замечательного подарка. Она быстренько подала ему на ладони цепочку. Матовый драгоценный металл, казалось, засиял отраженным светом ее горячей и искренней радости.

Ну, правда же красивый, Джим? Я образом обшарила весь город, пока нашла его. Теперь ты можешь смотреть, который час, хоть сто раз на день. Дай-ка мне свои часы. Я хочу увидеть, какой вид он будет иметь с цепочкой.

Но Джим не послушался - он лег на кушетку, заложив руки под голову и улыбнулся.

Делл,- сказал,- давай спрячем свои подарки до другого времени. Они слишком хороши, чтобы так сразу ими пользоваться. Я продал часы, чтобы купить тебе гребни. А теперь, думаю, пора жарить котлеты.

Волхвы, те, что принесли дары младенцу в яслях, были, как вы знаете, мудрые люди, очень мудрые люди. Они изобрели обычай делать рождественские подарки. Потому что они были мудры, то и дары их были мудры, не исключено, что их можно было даже заменить, если попадались два одинаковых подарки. А я рассказал вам ничем не примечательную историю про двух глупеньких детей, которые жили в восьмидоларовій квартире и совсем немудрено пожертвовали друг для друга самыми дорогими своими сокровищами. Но к сведению мудрецов наших дней следует сказать, что из всех, кто делал подарки, эти двое были мудрые. Из всех, кто приносит и принимает дары, мудрейшие только такие, как они. Это везде так. Они и есть волхвы.

1.	О. Генри Рассказы
2.	В антракте Майский месяц ярко озарял частный...
3.	Комната на чердаке Сначала миссис Паркер показывает вам...
4.	Жертвы любви Когда любишь Искусство, никакие жертвы не...
5.	Фараон и хорал Сопи обеспокоенно заерзал на своей скамейке в...
6.	Приворотное зелье Айки Шоенштайна Аптека «Голубой свет»...
7.	Зеленые двери Представьте себе, что вы прогулюєтесь после обеда...
8.	Неоконченное повествование Теперь мы уже не стонем и не...
9.	Роман биржевого маклера Питчер, доверенный клерк в конторе...
10.	Меблированная комната не усидчивы, суетливые, преходящи, как...
11.

Изумительное

Мы знаем человека, который является, пожалуй, самым остроумным из всех мыслителей, когда-либо рождавшихся в нашей стране. Его способ логически разрешать задачу почти граничит с вдохновением.

Как-то на прошлой неделе жена просила его сделать кое-какие покупки и, ввиду того, что при всей мощности логического мышления, он довольно-таки забывчив на житейские мелочи, завязала ему на платке узелок. Часов около девяти вечера, спеша домой, он случайно вынул платок, заметил узелок и остановился, как вкопанный. Он - хоть убейте! - не мог вспомнить, с какой целью завязан этот узел.

Посмотрим, - сказал он. - Узелок был сделан для того, чтобы я не забыл. Стало быть он - незабудка. Незабудка - цветок. Ага! Есть! Я должен купить цветов для гостиной.

Могучий интеллект сделал свое дело.

Призыв незнакомца

Он был высок, угловат, с острыми серыми глазами и торжественно-серьезным лицом. Темное пальто на нем было застегнуто на все пуговицы и имело в своем покрое что-то священническое. Его грязно-рыжеватые брюки болтались, не закрывая даже верхушек башмаков, но зато его высокая шляпа была чрезвычайно внушительна, и вообще можно было подумать, что это деревенский проповедник на воскресной прогулке.

Он правил, сидя в небольшой тележке, и когда поровнялся с группой в пять-шесть человек, расположившейся на крыльце почтовой конторы маленького техасского городка, остановил лошадь и вылез.

Друзья мои, - сказал он, - у вас всех вид интеллигентных людей, и я считаю своим долгом сказать несколько слов касательно ужасного и позорного положения вещей, которое наблюдается в этой части страны. Я имею ввиду кошмарное варварство, проявившееся недавно в некоторых из самых культурных городов Техаса, когда человеческие существа, созданные по образу и подобию творца, были подвергнуты жестокой пытке, а затем зверски сожжены заживо на самых людных улицах. Что-нибудь нужно предпринять, чтобы стереть это пятно с чистого имени вашего штата. Разве вы не согласны со мной?

Вы из Гальвестона, незнакомец? - спросил один из людей.

Нет, сэр. Я из Массачусетса, колыбели свободы несчастных негров и питомника их пламеннейших защитников. Эти костры из людей заставляют нас плакать кровавыми слезами, и я здесь для того, чтобы попытаться пробудить в ваших сердцах сострадание к чернокожим братьям.

И вы не будете раскаиваться в том, что призвали огонь для мучительного отправления правосудия?

Нисколько.

И вы будете продолжать подвергать негров ужасной смерти на кострах?

Если обстоятельства заставят.

В таком случае, джентльмены, раз ваша решимость непоколебима, я хочу предложить вам несколько гроссов спичек, дешевле которых вам еще не приходилось встречать. Взгляните и убедитесь. Полная гарантия. Не гаснут ни при каком ветре и воспламеняются обо все, что угодно: дерево, кирпич, стекло, чугун, железо и подметки. Сколько ящиков прикажете, джентльмены?

Роман полковника

Они сидели у камина за трубками. Их мысли стали обращаться к далекому прошлому.

Разговор коснулся мест, где они провели свою юность, и перемен, которые принесли с собой промелькнувшие годы. Все они уже давно жили в Хаустоне, но только один из них был уроженцем Техаса.

Полковник явился из Алабамы, судья родился на болотистых берегах Миссисипи, бакалейный торговец увидел впервые божий свет в замерзшем Мэне, а мэр гордо заявил, что его родина - Теннеси.

Кто-нибудь из вас, ребята, ездил на побывку домой, с тех пор как вы поселились здесь? - спросил полковник.

Оказалось, что судья побывал дома дважды за двадцать лет, мэр - один раз, бакалейщик - ни разу.

Это забавное ощущение, - сказал полковник, - посетить места, где вы выросли, после пятнадцатилетнего отсутствия. Увидеть людей, которых вы столько времени не видели, все равно, что увидеть привидения. Что касается меня, то я побывал в Кросстри, в Алабаме, ровно через пятнадцать лет со дня своего отъезда оттуда. Я никогда не забуду впечатления, которое на меня произвел этот визит.

В Кросстри жила некогда девушка, которую я любил больше, чем кого-либо на свете. В один прекрасный день я ускользнул от приятелей и направился в рощу, где когда-то часто гулял с ней. Я прошел по тропинкам, по которым ступали наши ноги. Дубы по обеим сторонам почти не изменились. Голубенькие цветочки могли быть теми же самыми, которые она вплетала себе в волосы, выходя ко мне навстречу.

Особенно мы любили гулять вдоль ряда густых лавров, за которыми журчал крохотный ручеек. Все было точно таким же. Никакая перемена не терзала мне сердца. Надо мной высились те же огромные сикоморы и тополя; бежала та же речушка; мои ноги ступали по той же тропе, по которой мы часто гуляли с нею. Похоже было, что если я подожду, она обязательно придет, легко ступая во мраке, со своими глазами-звездами и каштановыми кудрями, такая же любящая, как и прежде. Мне казалось тогда, что ничто не могло бы нас разлучить - никакое сомнение, никакое непонимание, никакая ложь. Но - кто может знать?

Я дошел до конца тропинки. Там стояло большое дуплистое дерево, в котором мы оставляли записки друг другу. Сколько сладких вещей могло бы рассказать это дерево, если б только оно умело! Я считал, что после щелчков и ударов жизни мое сердце огрубело - но оказалось, что это не так.

Я заглянул в дупло и увидел что-то, белевшее в глубине его. То был сложенный листок бумаги, желтый и запыленный от времени. Я развернул и с трудом прочел его.

"Любимый мой Ричард! Ты знаешь, что я выйду за тебя замуж, если ты хочешь этого. Приходи пораньше сегодня вечером, и я дам тебе ответ лучше, чем в письме. Твоя и только твоя Нелли".

Джентльмены, я стоял там, держа в руке этот маленький клочок бумаги, как во сне. Я писал ей, прося стать моей женой, и предлагал положить ответ в дупло старого дерева. Она, очевидно, так и сделала, но я не нашел его в темноте, и вот все эти годы промчались с тех пор над этим деревом и этим листком…

Слушатели молчали. Мэр вытер глаза, а судья забавно хрюкнул. Они были пожилыми людьми теперь, но и они знали любовь в молодости.

Вот тогда-то, - сказал бакалейный торговец, - вы и отправились в Техас и никогда больше не встречались с нею?

Нет, - сказал полковник, - когда я не пришел к ним в ту ночь, она послала ко мне отца, и через два месяца мы поженились. Она и пятеро ребят сейчас у меня дома. Передайте табак, пожалуйста.
........................................
Copyright: короткие рассказы О, ГЕНРИ

Рассказ грязной десятки

Деньги говорят. Но вы, может быть, думаете, что в Нью-Йорке голос старенькой десятидолларовой бумажонки звучит еле слышным шепотом? Что ж, отлично, пропустите, если угодно, мимо ушей рассказанную sotto voceавтобиографию незнакомки. Если вашему слуху милей рев чековой книжки Джона Д., извергаемый из разъезжающего по улицам мегафона, дело ваше. Не забудьте только, что и мелкая монета порой не лезет за словом в карман. Когда в следующий раз вы подсунете лишний серебряный четвертак приказчику из бакалейной лавки, дабы он с походом отвешивал вам хозяйское добро, прочтите-ка сперва слова над головкой дамы. Колкая реплика, не правда ли?

Я - десятидолларовая ассигнация выпуска 1901 года. Вы, возможно, видали такие в руках у кого-нибудь из ваших знакомых. На лицевой стороне у меня изображен бизон американский, ошибочно называемый буйволом пятьюдесятью или шестьюдесятью миллионами американцев. По бокам красуются головы капитана Льюиса и капитана Кларка. С тыльной стороны в центре сцены стоит, грациозно взгромоздившись на оранжерейное растение, то ли Свобода, то ли Церера, то ли Мэксин Эллиот.

За справками обо мне обращайтесь: параграф 3. 588, исправленный устав. Если вы вздумаете разменять меня, дядюшка Сэм выложит вам на прилавок десять звонких полновесных монет - право, не знаю, серебряных ли, золотых, свинцовых или железных.

Рассказываю я немного сбивчиво, вы уж простите - прощаете? Я так и знала, благодарю - ведь даже безымянная купюра вызывает этакий раболепный трепет, стремление угодить, не правда ли? Понимаете, мы, грязные деньги, почти начисто лишены возможности шлифовать свою речь. Я отродясь не встречала образованного и воспитанного человека, у которого десятка задержалась бы на больший срок, чем требуется для того, чтобы добежать до ближайшей кулинарной лавки. Для шестилетней у меня весьма изысканное и оживленное обращение. Долги я отдаю так же исправно, как провожающие покойника в последний путь. Каким только хозяевам я не служила! Но и мне однажды довелось признать свое невежество, и перед кем? Перед старенькой, потрепанной и неопрятной пятеркой - серебряным сертификатом. Мы повстречались с ней в толстом, дурно пахнущем кошельке мясника.

Эй ты, дочь индейского вождя, - говорю я, - хватит охать. Не понимаешь разве, что тебя уже пора изымать из обращения и печатать заново? Выпуск всего лишь 1899 года, а на что ты похожа?

Ты, видно, думаешь, раз ты бизонша, так тебе положено без умолку трещать, - отозвалась пятерка. - И тебя бы истрепали, если бы держали целый день под фильдеперсом и подвязкой, когда температура в магазине ни на градус не опускается ниже восьмидесяти пяти.

Не слыхивала о таких бумажниках, - сказала я. - Кто положил тебя туда?

Продавщица.

А что такое продавщица? - вынуждена была я спросить.

Это уж ваша сестра узнает не раньше, чем для их сестры наступит золотой век, - ответила пятерка.

Ишь, барыня! Ей фильдеперс не по душе. А вот засунули бы тебя за хлопчатобумажный, как сделали со мной, да донимали весь день фабричной пылью, так что даже расчихалась эта намалеванная на мне дамочка с рогом изобилия, что бы ты тогда запела?

Этот разговор состоялся на следующий день после моего прибытия в Нью-Йорк. Меня прислал в бруклинский банк один из их пенсильванских филиалов в пачке таких же, как я, десяток. С тех пор мне так и не пришлось свести знакомство с кошельками, в каких побывали мои пятидолларовая и двухдолларовая собеседницы. Меня прятали только за шелковые.

Мне везло. Я не засиживалась на месте. Иногда я переходила из рук в руки раз по двадцать в день. Мне была знакома изнанка каждой сделки; о каждом удовольствии моих хозяев опять-таки радела я. По субботам меня неизменно шваркали на стойку. Десятки всегда шваркают, а вот банкноты в доллар или два складывают квадратиком и скромно пододвигают к бармену. Постепенно я вошла во вкус и норовила либо нализаться виски, либо слизнуть со стойки расплескавшийся там мартини или манхэттен. Как-то ездивший с тележкой по улице разносчик вложил меня в пухлую засаленную пачку, которую носил в кармане комбинезона. Я думала, мне уж придется позабыть о настоящем обращении, поскольку будущий владелец универсального магазина жил на восемь центов в день, ограничив свое меню мясом для собак и репчатым луком. Но потом разносчик как-то оплошал, поставив свою тележку слишком близко от перекрестка, и я была спасена. Я до сих пор благодарна полисмену, который меня выручил. Он разменял меня в табачной лавочке поблизости от Бауэри, где в задней комнате велась азартная игра. А вывез меня в свет начальник полицейского участка, которому самому в этот вечер везло. Днем позже он меня пропил в ресторанчике на Бродвее. Я также искренне порадовалась возвращению в родимые края, как кто-нибудь из Асторов, когда завидит огни Чаринг-Кросса.

Грязной десятке не приходится сидеть без дела на Бродвее. Как-то раз меня назвали алиментами, сложили и упрятали в замшевый кошелек, где было полно десятицентовиков. Они хвастливо вспоминали бурный летний сезон в Осининге, где три хозяйкины дочки то и дело выуживали какую-нибудь из них на мороженое. Впрочем, эти младенческие кутежи просто бури в стакане воды, если сравнить их с ураганами, которым подвергаются купюры нашего достоинства в грозный час усиленного спроса на омары.

О грязных деньгах я услышала впервые, когда очаровательный юнец Ван Кто-то-там швырнул меня и несколько моих подружек в уплату за пригоршню фишек

Около полуночи разухабистый и дюжий малый с жирным лицом монаха и глазами дворника, только что получившего надбавку, скатал меня и множество других банкнот в тугой рулон - «кусок», как выражаются загрязнители денег.

Запиши за мной пять сотен, - сказал он банкомету, - и пригляди, чтобы все было как следует, Чарли. Хочется мне прогуляться по лесистой долине, пока на скалистом обрыве играет свет луны. Если кто-нибудь из наших влипнет - имей в виду, в левом верхнем отделении моего сейфа лежат шестьдесят тысяч долларов, завернутые в юмористическое приложение к журналу. Держи нос по ветру, но не бросай слов на ветер. Пока.

Я оказалась между двух двадцаток - золотых сертификатов. Одна из них сказала мне:

Эй ты, «новенькая» старушка, повезло тебе. Увидишь кое-что занятное. Сегодня Старый Джек собирается превратить весь «Бифштекс» в крошево.

Лет десять назад, в Петербурге, я встретился с одним американцем. Разговор не клеился, гости собрались уходить, но случайно я упомянул имя О. Генри. Американец заулыбался, пригласил меня к себе и, знакомя со своими друзьями, каждому из них говорил:

— Вот человек, который любит О. Генри.

И те начинали улыбаться мне дружески. Это имя было талисманом. Одна русская дама спросила хозяина: «Кто этот О. Генри? Ваш родственник?» Все засмеялись, но, в сущности, дама была права: О. Генри, и вправду, для каждого американца — родственник. Других писателей любят иначе, прохладнее, а к этому у них отношение домашнее. Называя его имя, улыбаются. Его биограф, профессор Альфонзо Смит, говорит, что О. Генри привлек к себе и консерваторов, и крайних радикалов, и служанок, и светских барынь, и книжников, и деловых людей. Нет сомнения, что через несколько лет он и у нас в России будет одним из самых любимых писателей.

Подлинное имя О. Генри было Вильям Сидней Портер. Этого долго не знали даже его почитатели. Он был скрытен и не любил популярности. Кто-то написал ему письмо: «Ответьте, пожалуйста, — мужчина вы или женщина». Но письмо осталось без ответа. Напрасно издатели газет и журналов просили у О. Генри разрешения напечатать его портрет. Он отказывал всем наотрез, говоря: «Для чего же я и выдумал себе псевдоним, как не для того, чтобы спрятаться». Никогда никому не рассказывал он своей биографии, — даже ближайшим друзьям. Репортеры не имели к нему доступа и принуждены были выдумывать о нем небылицы.

Он никогда не бывал ни в светских, ни в литературных салонах и предпочитал бродить из трактира в трактир, заговаривая с первыми встречными, не знавшими, что он знаменитый писатель. Чтобы сохранить свое инкогнито, он усвоил себе простонародную речь и, если хотел, производил впечатление неграмотного. Любил выпить. Лучше всего чувствовал себя в компании рабочих: с ними он и пел, и пил, и танцевал, и насвистывал, так что те принимали его за фабричного и спрашивали, на каком заводе он работает. Писателем он сделался поздно, славу узнал только на сорок пятом году своей жизни. Доброты он был необычайной: раздавал все, что имел, и, сколько бы ни зарабатывал, постоянно нуждался. По своему отношению к деньгам он был похож на нашего Глеба Успенского: ни копить их, ни считать не умел. Однажды в Нью-Йорке он стоял на улице и разговаривал со своим знакомым. К нему подошел нищий. Он вынул из кармана монету и сердито сунул в руку нищему: «Уходите, не мешайте, вот вам доллар». Нищий ушел, но через минуту вернулся: «Мистер, вы были так добры ко мне, я не хочу вас обманывать, это не доллар, это двадцать долларов, возьмите назад, вы ошиблись». О. Генри притворился сердитым: «Ступайте, ступайте, я же вам сказал, чтобы вы не приставали ко мне!»

В ресторане он давал лакею на чай вдвое больше, чем стоил обед. Его жена сокрушалась: стоило любому попрошайке прийти к нему и налгать о своих злоключениях, и О. Генри отдавал всё до последнего цента, отдавал брюки, пиджак, а потом провожал до дверей, упрашивая: «Приходите опять». И те приходили опять.

Сверхъестественно наблюдательный, он позволял себе быть по-детски наивным, когда дело касалось нуждающегося.
Был он человек неразговорчивый, от людей держался в отдалении и многим казался суровым. По наружности он был похож на средней руки актера: полный, бритый, невысокого роста, глаза узкие, движения спокойные.

Он родился на юге, в сонном городишке Гринзборо, в штате Северная Каролина, 11 сентября 1862 года. Его отец был доктор — рассеянный, добрый, маленький, смешной человек, с длинной седой бородой. Доктор увлекался изобретением всевозможных машин, из которых ничего не выходило; вечно возился в сарае с каким-нибудь нелепым снарядом, сулившим ему Эдиссонову славу.

Мать Вилли Портера, образованная, веселая женщина, умерла от чахотки через три года после рождения сына. Мальчик учился у тётки, тётка была старая дева, поколачивавшая своих учеников, которые, кажется, стоили розги. Вилли Портер был такой же сорванец, как и прочие. Любимой его забавой было играть в краснокожих. Для этого он выдергивал перья из хвоста у живых индюков, украшал этими перьями голову и с диким визгом мчался за бизонами. Роль бизонов выполняли соседские свиньи. Мальчик с толпою товарищей преследовал несчастных животных, стрелял в них из самодельного лука. Хавроньи визжали, как будто их режут, стрелы глубоко вонзались им в тело, и горе было мальчикам, если владельцы свиней узнавали об этой охоте.

Другой забавой Вилли Портера было ломать те снаряды, которые изобретал его отец. Старик положительно помешался на этих снарядах: он изобретал и перпетуум мобиле, и паровой автомобиль, и аэроплан, и аппарат для механической стирки белья — забросил практику и почти не выходил из сарая.

Однажды Вилли убежал с товарищем из дому, чтобы поступить на китобойное судно (ему тогда было лет десять), но денег у него не хватило, и он должен был вернуться домой зайцем — чуть ли не на крыше вагона.

У Вилли был дядя, провизор, владелец аптекарского магазина. Пятнадцатилетним подростком Вилли поступил к нему на службу и скоро научился изготовлять порошки и пилюли. Но главное, он научился рисовать. Каждую свободную минуту он рисовал карикатуры на своего дядю и его покупателей. Карикатуры были злы и хороши. Все пророчили Вилли славу художника. Аптекарский магазин в захолустье — это не столько магазин, сколько и клуб. Все приходят туда со своими болезнями, вопросами, жалобами. Лучшей школы для будущего беллетриста нельзя и придумать.

Читал Вилли запоем — «Красноглазого пирата», «Лесного дьявола», «Грозу Ямайки», «Джэка Потрошителя», — читал и кашлял, потому что с восемнадцати лет ему стала грозить чахотка. Поэтому он очень обрадовался, когда один из завсегдатаев дядиного клуба, доктор Холл, предложил ему поехать на некоторое время в Техас, для поправления здоровья. У доктора Холла в Техасе жили три сына — великаны, молодцы, силачи. Один из сыновей был судья — знаменитый Ли Холл, которого боялась вся округа; вооруженный с головы до ног, он рыскал день и ночь по дорогам, выслеживая конокрадов и разбойников, которыми тогда кишел Техас. В марте 1882 года Вилли Портер приехал к нему и сделался у него на ферме ковбоем. Он был полу-слуга, полу-гость; работал, как слуга, но был в дружеских отношениях с хозяевами. Шутя научился управляться со стадом, бросать лассо, стричь и купать овец, ходить за лошадьми, стрелять, не сходя с седла. Научился готовить обед и часто стряпал, заменяя кухарку. Дикая жизнь Техаса была изучена им до мелочей, и впоследствии он великолепно использовал это знание в книге «Сердце Запада». Он научился говорить по-испански — не только на том испорченном испанском жаргоне, на котором говорят в Техасе, но на подлинном кастильском наречии.

Тогда же он начал пописывать, но беспощадно уничтожал свои рукописи. Что он писал, неизвестно. Изо всех книг он с наибольшим интересом читал в ту пору не романы и повести, а толковый английский словарь, в роде нашего Даля — лучшее чтение для молодого писателя.

На ферме он пробыл два года. Оттуда уехал в Остин, столицу Техаса, — и прожил там одиннадцать лет. Каких только профессий он ни перепробовал за эти одиннадцать лет! Был и конторщиком на складе табачных изделий, и бухгалтером в конторе по продаже домов, был и певцом во всевозможных церквях, и кассиром в банке, и чертежником у землемера, и актером в небольшом театрике — нигде не выказал особых талантов, ни особого пристрастия к делу, но, сам того не замечая, скопил огромный материал для будущей литературной работы. Литературы тогда он как будто нарочно избегал, предпочитая ей мелкие, незаметные должности. Никакого честолюбия он не имел и всегда любил оставаться в тени.

В 1887 году он женился на молоденькой девушке, которую тайно увез от родителей, — и вскоре стал писать для газет и журналов. Но писания его были мелкие — обычный газетный хлам. В 1894 году он сделался редактором местной юмористической газетки «Катящийся Камень», для которой поставлял рисунки, статейки, стишки, решительно ничем не замечательные. Газетка скоро зачахла.

В 1895 году он переехал в другой городок — Гаустон, где редактировал «Ежедневную Почту», и все шло хорошо, он выбивался на литературную дорогу, — вдруг над ним разразилась гроза.

Из Остина пришла судебная повестка. Вильяма Портера вызывали в суд по обвинению в присвоении денег. Судебное следствие установило, что, когда он был кассиром Первого Национального Банка, он в разное время присвоил себе больше тысячи долларов.

Все знавшие его считали это обвинение судебной ошибкой. Были уверены, что, представ перед судом, он в полчаса докажет свою невинность. Велико было изумление всех, когда оказалось, что обвиняемый скрылся. Не доезжая до города Остина, он пересел в другой поезд и ночью умчался на юг, в Новый Орлеан, оставив в Остине дочь и жену.

Почему он убежал, мы не знаем. Его биограф утверждает, что он был невиновен, а убежал потому, что хотел уберечь доброе имя жены. Если так, то ему — напротив — надлежало остаться и доказать на суде свою невиновность. Жене не пришлось бы вынести столько позора и горя. Очевидно, у него были причины бояться суда. Биограф рассказывает, что во всем была виновата администрация банка: отчетность велась халатно, заправилы сами брали из кассы то двести, то триста долларов, не занося этого в конторские книги. В книгах был чудовищный хаос; кассир, который до Портера служил в этом банке, так запутался, что хотел застрелиться. Немудрено, что и Портер запутался. Кто знает: может быть, пользуясь доступностью денег, он сам раза два или три позаимствовал из кассы сотню-другую долларов, с искренней уверенностью, что оп положит эти доллары в ближайшие дни обратно. Биограф уверяет, что он был абсолютно невинен, но зачем же он тогда бежал?

Из Нового Орлеана он пробрался на грузовом пароходе в Гондурас и, выйдя на пристань, почувствовал себя в безопасности. Вскоре он увидел, что к пристани подходит другой пароход и оттуда стрелой выбегает какой-то очень странный мужчина в изодранном фраке и помятом цилиндре. Одежда бальная, для корабля непригодная. Видно было, что мужчина угодил на пароход второпях, не успев переодеться, прямо из театра или с бала.

— Что заставило вас так поспешно уехать? — спросил у него убежавший кассир.

— То же, что и вас, — ответил тот.

Оказалось, что господин во фраке — Ал. Джэннингс, знаменитый преступник, глава шайки поездных воров, которые своими дерзкими кражами терроризировали весь юго-запад. Полиция выследила его, он вынужден был так быстро бежать из Техаса, что ему даже не удалось переодеться. Вместе с ним был его брат, тоже вор, тоже в цилиндре и во фраке. Вильям Портер примкнул к беглецам, и они втроем стали кружить по Южной Америке. Вот когда ему пригодилось знание испанского языка. Деньги у них вышли, они падали с ног от голода. Джэннингс предложил ограбить немецкий банк, дело верное, добыча поровну.
— Хотите работать с нами? — спросил он у Вильяма Портера.

— Нет, не очень, — ответил тот печально и вежливо.

Эти вынужденные скитания по Южной Америке пригодились Портеру впоследствии. Если бы он не бежал от суда, у нас не было бы романа «Короли и капуста», где сказалось близкое знакомство с бананными республиками Латинской Америки.

В это время его жена сидела в городе Остине, без денег, с маленькой дочкой, больная. Он звал ее к себе в республику Гондурас, но она была очень больна и не могла пуститься в такую дорогу. Она вышила какой-то платок, продала его и, купив на первые же вырученные деньги для беглого мужа флакончик духов, послала ему в изгнание. Он и не подозревал, что она тяжко больна. Но когда ему сообщили об этом, он решил отдать себя в руки судебных властей, пойти в тюрьму, лишь бы повидаться с женой. Так он и сделал. В феврале 1898 года он вернулся в Остин. Его судили, признали виновным — причем на суде он молчал, не сказал ни звука в свое оправдание, — и приговорили к пятилетнему заключению в тюрьме. То, что он находился в бегах, только усугубляло вину. Его заключили под стражу и послали в штат Огайо, в город Коломбос, в исправительную каторжную тюрьму. Порядки в этой тюрьме были страшные. В одном из своих писем Вильям Портер писал:
«Я никогда не думал, что человеческая жизнь такая дешевая вещь. На людей смотрят как на животных без души и без чувств. Рабочий день здесь тринадцать часов, и кто не выполнит урока, того бьют. Вынести работу может только силач, для большинства же это верная смерть. Если человек свалился и не может работать, его уносят в погреб и направляют в него такую сильную струю воды, что он теряет сознание. Тогда доктор приводит его в чувство, и несчастного подвешивают за руки к потолку, он висит на этой дыбе часа два. Его ноги почти не касаются земли. После этого его снова гонят на работу и если он падает, его кладут на носилки и несут в лазарет, где он волен или умереть или выздороветь. Чахотка здесь обычная вещь, — все равно, что насморк у вас. Дважды в день больные являются в госпиталь — от двухсот до трехсот человек. Они выстраиваются в очередь и проходят мимо доктора, не останавливаясь. Он прописывает лекарство — на ходу, на бегу — одному за другим, и та же очередь продвигается к тюремной аптеке. Там таким же манером, не останавливаясь — на ходу, на бегу — больные получают лекарство.

Я пробовал примириться с тюрьмой, но нет, не могу. Что привязывает меня к этой жизни? Я способен вынести какие угодно страдания на воле, но эту жизнь я больше не желаю влачить. Чем скорее я ее кончу, тем будет лучше и для меня, и для всех».

То был, кажется, единственный случай, когда этот сильный и скрытный человек выразил вслух свои чувства, пожаловался на свою боль.

Когда в тюрьме спросили, чем он занимался на воле, он ответил, что был репортером. В репортерах тюрьма не нуждалась. Но потом он спохватился и прибавил, что кроме того он фармацевт. Это спасло его; его поместили при госпитале, и скоро он обнаружил такие таланты, что и доктора, и больные стали относиться к нему с уважением. Работал он все ночи напролет, приготовляя лекарства, посещая больных, помогая тюремным врачам, и это дало ему возможность познакомиться почти со всеми арестантами и собрать огромный материал для своих будущих книг. Многие преступники рассказывали ему свою биографию.
Вообще жизнь как будто специально заботилась, чтобы приготовить из него беллетриста. Если бы он не был в тюрьме, он не написал бы одной из своих лучших книг «Рассказы жулика» (The Gentle Grafter).

Но не дешево досталось ему его знание жизни. В тюрьме его особенно мучили не свои, а чужие мучения. С омерзением описывает он жестокий режим американской тюрьмы:

«Самоубийства у нас такая же заурядная вещь, как у вас пикники. Почти каждую ночь нас с доктором вызывают в какую-нибудь камеру, где тот или иной арестант попытался покончить с собой. Этот перерезал себе горло, этот повесился, тот отравился газом. Они хорошо обдумывают такие предприятия и потому почти не терпят неудачи. Вчера один атлет, специалист по боксу, внезапно сошел с ума; конечно, послали за нами, за доктором и за мною. Атлет был так хорошо тренирован, что потребовалось восемь человек, чтобы связать его».

Эти ужасы, которые он наблюдал изо дня в день, мучительно волновали его. Но он крепился, не жаловался и порою умудрялся посылать из тюрьмы веселые и легкомысленные письма. Эти письма были предназначены для его маленькой дочери, которая не должна была знать, что ее папа — в тюрьме. Поэтому он принимал все меры, чтобы его письма к ней не носили мрачного характера:

«Алло, Маргарэт! — писал он. — Помнишь ли ты меня? Я Мурзилка, и меня зовут Алдибиронтифостифорникофокос. Если ты увидишь на небе звезду и прежде, чем она закатится, успеешь повторить мое имя семнадцать раз, ты найдешь колечко с алмазом в первом же следке голубой коровы. Корова будет шагать по снегу — после метели, — а кругом зацветут пунцовые розы на помидорных кустах. Ну, прощай, мне пора уезжать. Я езжу верхом на кузнечике».

Но как он ни старался казаться беззаботным, в этих письмах часто проскальзывали тоска и тревога.

В тюрьме он неожиданно встретился со своим старым знакомым, железнодорожным грабителем Ал. Джэннингсом. Здесь они еще ближе сошлись, и Джэннингс, под влиянием Портера, сделался другим человеком. Он забросил свою профессию и тоже пошел по литературной дороге. Недавно он обнародовал свои тюремные воспоминания об О. Генри, целую книгу, где описал весьма проникновенно, какие нравственные муки испытывал О. Генри в тюрьме. О тюремных порядках Ал. Джэннингс вспоминает с яростью. Вся критика единодушно признала, что этот вор — превосходный писатель, что его книга не только любопытный человеческий документ, но и превосходное произведение искусства. Между прочим, Ал. Джэннингс рассказывает, что в тюрьме был замечательный взломщик несгораемых касс, художник своего дела, который так гениально вскрывал любую запертую железную кассу, что казался чудотворцем, волшебником, неземным существом. Этот великий художник томился в тюрьме, — таял, как свеча, тоскуя по своему любимому делу. И вдруг к нему пришли и сказали, что где-то в каком-то банке есть касса, которую не в состоянии открыть даже судебные власти. Ее нужно открыть, ключей нет, и прокурор решил вызвать из тюрьмы гениального арестанта, чтобы тот оказал помощь судебным властям. И ему обещали свободу, если он откроет эту кассу. Можно себе представить, как вдохновенно и страстно накинулся на кассу талантливый взломщик, с каким упоением сокрушал он ее железные стены, но едва только он открыл ее — неблагодарные власти забыли о своем обещании и погнали его обратно в тюрьму. Несчастный не вынес этого издевательства, окончательно свалился и зачах.

Портер впоследствии изобразил этот эпизод в своем знаменитом рассказе «А Retrieved Reformation», но, как известно, изменил конец. Тюремные власти в рассказе добрее, чем они были на деле.

Его освободили раньше срока, за хорошее поведение в тюрьме. Хорошее поведение главным образом заключалось в том, что, будучи тюремным аптекарем, он не воровал казенного спирта, — добродетель небывалая в летописи тюремных аптек.

Выйдя из тюрьмы, он впервые в жизни серьезно принялся за писательство. Уже в тюрьме он набросал кое-что, а теперь взялся за работу вплотную. Раньше всего он присвоил себе псевдоним О. Генри (имя французского фармацевта Анри), под которым наглухо укрылся от всех. Он избегал встречи с прежними своими знакомыми, никто и не догадывался, что под псевдонимом О. Генри скрывается бывший каторжник. Весною 1902 года он впервые приехал в Нью-Йорк. Ему шел сорок первый год. До сих пор он жил только в провинции на юге, в сонных и наивных городишках, и столица очаровала его. Дни и ночи бродил он по улицам, ненасытно впитывая в себя жизнь великого города. Он влюбился в Нью-Йорк, стал поэтом Нью-Йорка, изучил в нем каждый уголок. И миллионеры, и художники, и лавочники, и рабочие, и городовые, и кокотки — всех он узнал, изучил, и занес к себе на страницы. Литературная его производительность была колоссальна. В год он писал около полусотни рассказов — лаконических, четких, до предела насыщенных образами. Его рассказы из недели в неделю появлялись в газете «World» — и были встречены с большим энтузиазмом. В Америке не было еще писателя, который довел бы до такого совершенства технику короткого рассказа. Каждый рассказ О. Генри 300 — 400 строк, и в каждом огромная, сложная повесть, — множество великолепно-очерченных лиц и почти всегда оригинальный, затейливый, замысловатый сюжет. Критики стали называть его «американским Киплингом», «американским Мопассаном», «американским Гоголем», «американским Чеховым». Слава его росла с каждым рассказом. В 1904 году он собрал свои рассказы, изображающие Южную Америку, в один томик, связал их на скорую руку забавным сюжетом — и напечатал под видом романа «Короли и капуста». Это была его первая книга. В ней много водевильного, нарочито-подстроенного, — но в ней есть и южные горы, и южное солнце, и южное море, и подлинная беззаботность пляшущего, поющего юга. Книга имела успех. В 1906 году появилась вторая книга О. Генри «Четыре миллиона», вся посвященная его Нью-Йорку. Книга открывается замечательным предисловием, которое стало теперь знаменитым. Дело в том, что в Нью-Йорке есть своя аристократия, — денежная, — живущая очень замкнутой жизнью. Проникнуть в ее круг простому смертному почти невозможно. Она малочисленна, не больше четырехсот человек, и все газеты пресмыкаются перед нею. Это не понравилось О. Генри, и он написал:

«Недавно кто-то вздумал утверждать, будто в городе Нью-Йорке имеется всего четыреста человек, достойных внимания. Но потом явился другой, поумнее — составитель переписи — и доказал, что таких людей не четыреста, а значительно больше: четыре миллиона. Нам кажется, что он прав, и потому мы предпочитаем назвать наши рассказы «Четыре миллиона».

В Нью-Йорке было тогда четыре миллиона жителей, и все эти четыре миллиона показались О. Генри одинаково достойными внимания. Он поэт четырех миллионов; то есть всей американской демократии. После этой книги О. Генри стал знаменит на всю Америку. В 1907 году он напечатал две книги рассказов: «Приправленная лампа» и «Сердце Запада»; в 1908 году тоже две — «Голос города» и «Деликатный Жулик»; в 1909 году опять-таки две — «Дороги Рока» и «Привилегии», в 1910 году снова две — «Исключительно по делу» и «Водовороты». Писание коротких рассказов не удовлетворяло его, он замыслил большой роман. Он говорил: «Все, что я писал до сих пор, это просто баловство, проба пера, по сравнению с тем, что я напишу через год». Но через год ему не довелось ничего написать: он переутомился, стал страдать бессонницей, уехал на юг, не поправился, и вернулся в Нью-Йорк совершенно разбитый. Его отвезли в Поликлинику на Тридцать Четвертую улицу. Он знал, что едет умирать, и с улыбкой говорил об этом. В клинике он шутил, лежал в полном сознании — ясный и радостный. Утром в воскресенье он сказал: «Зажгите огонь, я не намерен умирать в темноте», и через минуту скончался — 5 июня 1910 года.
Характеристика О. Генри, как писателя, будет дана в ближайших номерах «Современного Запада», когда русский читатель ближе познакомится с его произведениями.

К. Чуковский

1 О. Henry Biography, by Alphonso Smith, Рое Professor of English in the University of Virginia Garden City, N.-Y., and Toronto.

В сборник вошли рассказы:
Трест, который лопнул
Джефф Питерс как персональный магнит
Развлечения современной деревни
Кафедра филантроматематики
Рука, которая терзает весь мир
Супружество как точная наука
Летний маскарад
Стриженый волк
Простаки с Бродвея
Совесть в искусстве
Кто выше?
Стихший ветер
Заложники Момуса
Поросячья этика

В книгу вошли рассказы известного американского писателя О. Генри, признанного мастера новелл с неожиданными развязками. В его историях неиссякаемое остроумие сочетается с тонкой наблюдательностью и любовью к людям. Герои благородны и романтичны, изобретательны и находчивы, оптимистичны и жизнелюбивы и находят выход из любой ситуации!

В сборник вошли рассказы:
Ищейки
Чародейные хлебцы
Гордость городов
Налёт на поезд
Улисс и собачник
Апологет погоды
Призрак возможности
Дверь, не знающая покоя
Коварство Харгрейвза
Позвольте проверить ваш пульс
Методы Шемрока Джолнса
Табак
День, который мы празднуем

В данный сборник включены только те рассказы, переводы которых отличаются от переводов в сборнике "Шестёрки-семёрки".

О.Генри - выдающийся американский новеллист. Его произведения привлекают читателя блестящим юмором и неожиданной развязкой. О. Генри называют Великим Утешителем - в его произведениях всегда появляется тот, кто готов прийти на помощь отчаявшимся и погибающим, чтобы обеспечить реалистическому рассказу неожиданную развязку. В книгу вошли новые переводы известных рассказов.

В сборник вошли рассказы:
Горящий светильник
Шехерезада с Мэдисон-сквера
Из Омара
Маятник
Во имя традиции
Рыцарь удачи
Закупщик из Кактус-сити
Бляха полицейского О’Руна
Квартал "Кирпичная пыль"
Рождение ньюйоркца
Русские соболя
Социальный треугольник
Алое платье
Иностранная политика 99-й пожарной команды
Утерянный рецепт
Гарлемская трагедия
Чья вина?
У каждого свой светофор

В сборник вошли рассказы:
Деловые люди
Золото, которое блеснуло
Младенцы в джунглях
День воскресения
Пятое колесо
Поэт и поселянин
Ряса
Женщина и жульничество
Комфорт
Неизвестная величина
Театр - это мир
Блуждания без памяти
Муниципальный отчёт
Психея и небоскрёб
Багдадская птица
С праздником!
Новая сказка из "Тысячи и одной ночи"
Сила привычки
Теория и практика

В сборник вошли рассказы:
Дороги судьбы
Хранитель рыцарской чести
Плюшевый котёнок
Волшебный профиль
"Среди текста"
Искусство и ковбойский конь
Феба
Гнусный обманщик
Исчезновение чёрного орла
Превращение Джимми Валентайна
"Сherchez la femme"
Друзья из Сан-Розарио
Четвёртое июля в Сальвадоре
Эмансипация Билли
Волшебный поцелуй
Случай из департаментской практики

В сборник вошли рассказы:
Ночной бродяга
Меццо-тинто
Беспутный ювелир
Как Вилли спас отца
Мираж на холодной реке
Трагедия
Достаточно вызывающая провокация
Сломанная тростинка
Волосы Падеревского
Тайна многих веков
Странный случай
Субботний вечер Симмонса
Неизвестный роман
Джек - победитель великанов
Фляжка ёмкостью в пинту
Странный тип
Хаустонский роман
Легенда Сан-Хасинто

В сборник вошли рассказы:
Дверь и мир
Теория и собака
Гипотетический казус
Шифр Кэллоуэя
Вопрос высоты над уровнем моря
"Девушка"
Костюм и шляпа в свете социологии
Вождь краснокожих
Брачный месяц май
Формальная ошибка
Так живут люди
Коловращение жизни
Жертва невпопад
Дороги, которые мы выбираем
Сделка
Оперетка и квартальный
Фальшивый доллар
Сила печатного слова
Громила и томми

Новеллы О. Генри (настоящее имя Уильям Сидней Портер, 1862-1910) на протяжении вот уже ста лет привлекают читателя добрым юмором, оптимизмом, любовью к "маленькому американцу", вызывая интерес и сочувствие к жизненным перипетиям клерков, продавщиц, бродяг, безвестных художников, поэтов, актрис, ковбоев, мелких авантюристов, фермеров.