12.05.2017

Максим Горький приобщился к революционным идеям еще в 90-е годы 19 века. Долгие скитания по Руси в поисках работы, смысла существования, многочисленные знакомства и наблюдения за разными людьми, постоянные столкновения с мерзостями жизни приводят будущего писателя к мысли о том, что так жить нельзя.

Он начинает искать способ изменения жуткого человеческого существования и находит его в самом человеке. По Горькому, личность может жить иначе уже тогда, когда перестанет ощущать себя маленьким и ничтожным. Так появились в его раннем творчестве веселые и гордые люди.

Новое видение человека оказалось возможным потому, что писатель увидел перспективу изменения мира при помощи революционных идей и революционной деятельности. Горьковские гордые соколы, буревестники, Данко, Челкаш — это герои уже из нового авторского мироощущения, где человек осознает, что пришел в этот мир не для унижений, а чтобы украсить его собой.

Революция способствовала тому, что в сознании писателя намечалось необычное, еще невиданное в русской литературе понимание предназначения человека. Впоследствии он скажет о том, что стал марксистом, потому что «была так выдублена кожа».

Горькому революция мнилась актом, несущим свободу, демократию и счастье в России. Он разделил идею большевиков о том, что способностью совершить социальное переустройство страны наделен только пролетариат.

Октябрьская революция свершилась, а вместо ожидаемого восторга мы обнаруживаем у писателя неожиданное разочарование. В чем же причина? Дело в том, что Горький, приветствуя идею социальной революции, сомневался в том, что к 17-му году пролетариат, еще не развитый в России ни политически, ни экономически, способен был это событие совершить. Он боялся того, что неорганизованные, забитые нуждой и невежеством народные массы в процессе революции превратят этот акт в вакханалию, варварство.

После октября 1917-го Горький издает газету «Новая жизнь», просуществовала она чуть более года. Почти в каждом номере — горьковская статья. Почти в каждой статье — ужас писателя от тех наблюдений, которые он получает в жизни. В одной из них автор подписывает свой приговор революции: «это взрыв зоологических страстей».

В свершившихся событиях Горького отпугнул прежде всего разгул насилия. Во многих статьях звучат удивление и отчаяние от различных форм проявления насилия, прежде всего — от самосудов, когда толпа на улице могла расправиться с человеком. Горький недоволен и политикой правительства народных комиссаров, которое не могло навести порядок в стране. Он обращает внимание на лживость большевистской прессы, которая все отрицательное объявляла происками буржуазии, на растущие воровство, взяточничество, грабежи, на грубость представителей власти. И как итог, статья заканчивается общей горьковской оценкой революции: «это русский бунт».

Разочарование писателя в революции было столь велико, что он не смог оставаться в России. Отсюда возникла версия об обостренном процессе в легких. Сейчас выезд Горького в Италию оценивают однозначно как эмиграцию.

Сталинское правительство пыталось вернуть его в Россию. Это был комплекс мер, Горького «приручали» с помощью активного переименования городов, улиц, школ, колхозов в его честь. Писателя ограждали от негативной информации, печатая в единственном экземпляре «Правду», где сообщения о процессах над людьми заменялись информацией о ловле крабов. Этот напор, идущий сверху и поощряемый Сталиным, получил свое. Горький сначала приехал погостить, потом вернулся совсем. Вернувшись, пришел в восторг от сталинских задумок и преобразований, даже сравнивал его деятельность с реформами Петра I. Но это был уже совсем другой Горький, который, по мысли Г. Адамовича, к этому моменту пришел к краху своего духовного величия.

Отношение Горького к революции анализировала Антонова Елена (филолог)

Другие отзывы и рецензии на произведения из школьной программы смотрите

Горький и революция

Л.П. Егорова, П.К. Чекалов

"Несвоевременные мысли" обозначили "зигзаг", казалось бы, прямого пути Горького в революцию. Но это не было отходом от самой темы революции. Как уже было справедливо сказано, "Горький и революция" - сочетание слов привычное, естественное и правомерное, ибо революция и Горький неразрывно связаны не только в сознании читателей, но и по сути" (34; 3).

Исследования взаимоотношений Горького и революции стали одним из основных мотивов выступлений участников "Горьковских чтений" в 1990г. на родине писателя - в Нижнем Новгороде. Этой теме непосредственно были посвящены доклады Л.А.Спиридоновой, С.И.Сухих, А.Ф.Цирулева, Н.Н.Иванова,.М.Минаковой, Л.П.Егоровой, Л.К.Оляндэр, А.А.Газизовой, Н.Н.Дикушиной и др. Высказалась мысль, что "в революции М.Горького привлекал не сам факт захвата власти, а возможность последующей реализации в новых, более благоприятных условиях потенциальных способностей человека, его духовного богатства и интеллекта" (11; 93). Подчеркивалось, что в годы революции для Горького самой существенной стала "оппозиция чистой революционности, идеального социализма и их каждодневного воплощения. (4; 88-89), что годы революции в жизни Горького являлись "ключевыми", "объясняющими прошлое и помогающими понять трагедию будущего" (8; 87).

Идеи горьковского форума нашли свое развитие и в книге С.И.Сухих "Заблуждение и прозрение Максима Горького" (Н.Новгород, 1992), в которой автор утверждает, что в "Несвоевременных мыслях писателем "двигал не страх перед революцией, а страх за революцию: ему казалось, что большевики ее губят своим экстремизмом" (34; 39). Чуть ниже автор снова возвращается к этой же мысли: "Несвоевременные мысли" по сути не против, а за большевиков. Их главная боль, главная мысль, главное настроение - страх за судьбу революции. Дело не только в том, что новые Шигалевы и Нечаевы губят Россию ради мировой революции. Дело в том, что они вместе с Россией губят и революцию, и себя" (34; 41).

Наконец, в одной из последних публикаций подчеркивается, что Горький вел спор с Лениным и большевиками "не с позиции отрицания революции, а с целью придания ей более гуманного и достойного облика, преобразования личности, реализация заново открывшихся возможностей культурного строительства", из чего вытекает его стремление внести в русскую революцию "нравственное начало, очеловечить сам процесс разрушения старого и рождения нового мира" (19; 252).

Справедливость высказанных предположений можно подтвердить ссылками на "Несвоевременные мысли", цитатами из интервью и писем М.Горького. Так, например, в заметке "Плоды демагогии" от 5 января 1918г. Горький еще раз подчеркивал то, что неоднократно высказывалось им и ранее: "... с русским пролетариатом производят опыт, за который пролетариат заплатит своей кровью, жизнью и - что хуже всего - длительным разочарованием в идеале социализма". Через неделю писатель снова вернулся к этой теме: "... сейчас идет не процесс социальной революции, а надолго разрушается почва, которая могла бы сделать эту революцию возможной в будущем".

Полагая основную массу русского народа ленивой, инертной, равнодушной к собственной судьбе, Горький видел положительное начало революции в том, что она стряхнула с мужика сонную апатию, заставила его действенно относиться к окружающему миру. Писатель надеялся, что "жестокий, кровавый урок, данный (...) историей, стряхнет нашу лень и заставит нас серьезно подумать о том, почему же, почему мы, Русь - несчастнее других?"

Ругая большевиков за покушение на бесчеловечный опыт, развязывание деспотизма и анархии, за то, что они дали "полный простор всем дурным и зверским инстинктам, отбросили "все интеллектуальные силы демократии, всю моральную энергию страны", с этой точки зрения писатель все же находил оправдание их деятельности: "... психологически - большевики уже оказали русскому народу огромную услугу, сдвинув всю его массу с мертвой точки и возбудив во всей массе активное отношение к действительности, отношение, без которого наша страна погибла бы".

Вариации этой мысли неоднократно будут встречаться и в интервью Горького зарубежной прессе. В 1922г. в книге "О русском крестьянстве" Горький буквально повторяет мысль, высказанную в газете "Накануне": "Нахожу необходимым заявить, что Советская власть является для меня единственной силой, способной преодолеть инерцию массы русского народа и возбудить энергию этой массы к творчеству новых, более справедливых и разумных форм жизни".

Но при всем при этом, думается, было бы неверно полностью отождествлять Горького и Октябрь в оговариваемый период. Нельзя забывать, что в душе писателя было подорвано моральное значение революции, пошатнулся ее культурный смысл. Б.А.Бялик считает, что отношение Горького к перспективам революции в 1923г. было достаточно противоречивым и подтверждает свою точку зрения ссылкой на письмо Горького к Р.Роллану: "За четыре года революции она (душа русского человека - П.Ч.) так страшно и широко развернулась, так ярко вспыхнула, Что же - сгорит и останется только пепел - или?" (2; 294).

Двойственность отношения Горького к революции отразилась и в ряде художественных произведений советского периода.

Рассказы 1922-1924 г.г.

В начале 20-х г.г. Горький продолжает работать над автобиографической трилогией: создает "Мои университеты" (1923) и близкую им по содержанию серию "Автоб

Что зовем мы началом,
Часто это конец.
Мы подходим к концу
Начинать все сначала.
Где конец - там начало.
Т. Элиот

Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов,
И. Сталин

В стихотворении “Народ и поэт” Блок обращается к “художнику”, то есть, видимо, к самому себе: “Тебе дано бесстрастной мерой измерить все, что видишь ты”. Я думаю, что никакое рассуждение, так же как и чувство, не может быть объективным, “бесстрастным”, но я согласна с этим утверждением, потому что человек искусства действительно способен передать не только время и события, но и заставить нас чувствовать их, ибо он рисует и внутренний мир людей. И Блок, и Горький ждали революцию: Горький как один из ее активных сторонников. Блок как человек, поддерживающий ее, но чувствующий, что это его “последний закат”, и закат закономерный. Иллюзия “шествия детей к новой жизни” в материальном мире обернулась кровью без храма. Блок сначала пытался оправдать “революционеров”, глядя на их дела как на возмездие. Впоследствии он написал в “Записке о “Двенадцати”, что “слепо отдался стихии”. Но вскоре он почувствовал, что эта стихия не возвышающая, подобно любви, творчеству, а уничтожающая. Провидение - дело не редкое, и я нашла у Блока описание метаморфозы революции еще в 1904 году, это стихотворение “Голос в тучах”, хотя я не думаю, что Блок имел в виду революцию, когда писал о завлеченных на скалы “пророческим голосом” моряках. Горький, “буревестник революции”, еще в 1908 году написал жене, что большевистский отряд, приставленный к нему, убил 14 человек и что принять он это не может. Он был более бескомпромиссен, чем Блок, наверное потому, что действительно был буревестником: активно помогал большевикам и значительно конкретнее, бескровнее и оптимистичнее. В жизни она предстала перед ним как разгул бессмысленной жестокости, убийств, разгул “тяжкой российской глупости”, а новое правительство, его бывшие соратники - в 1917 году Горький не подтвердил свое членство в РСДРП(б) - не только не останавливают, но, наоборот, поддерживают эту звериную атмосферу. Горький обвинил Ленина и правительство в том, что они проводят “безжалостный опыт над измученным телом России, над живыми людьми, опыт, заранее обреченный на неудачу”, а их декреты не более чем фельетоны. Для него социализм был не столько экономикой, сколько понятием “социальный”, “культурный”, и он призывал отойти “от борьбы партий к культурному строительству”. Это был не просто призыв, а действие: создание “Ассоциации положительных наук” и т. д. Горький во многом обвинял царизм, видя в происходящем зверстве его наследство, но в то же время отмечал, что тогда “была совесть, которая издохла сейчас”, и он и Блок видели “внутреннего врага”, как Горький назвал “отношение человека к другим людям, к знанию”, а у поэта это образ “старого паршивого пса” (самое страшное, что он голодный). Избавиться от него можно только через избавление от самого себя, вернее, изменение себя. Но как это трудно сделать человеку, живущему во время “Двенадцати”, когда: “Свобода, свобода! Эх, эх без креста!” Я думаю, Блок также не мог принять революцию, ибо она “зрелость гнева”, пробудила не “юность и свободу”, как он мечтал, а “черную злобу: святую злобу”. Поэма “Двенадцать” для меня - констатация происходящего и неприятие державности, бездуховности, оправдания убийства. В то же время она полна глубокого сострадания к этим людям, особенно Петьке, ко всему готовым, ничего не желающим, но и ничего не видящим... Истинное творчество “приобщает человека к высшей гармонии”, и образ Христа, заканчивающий поэму и неожиданный для самого поэта, возник именно из этой гармонии. Он имеет множество смыслов и толкований: указание на крестный путь России, главенство духовного (“позади - голодный пес, впереди - Исус Христос), но, после того как я прочла “Несвоевременные мысли”, он для меня стал еще и ответом поэта публицисту: Горький пишет, что революции нужен “борец, строитель новой жизни, а не праведник, который взял бы на себя гнусненькие грешки будничных людей”.
Христос - это Праведник и Жертва, кто более всего нужен всем людям, не только “цвету рабочего класса и демократической интеллигенции”, когда все рушится, когда ничего не видно и все звереют от этого. Обоих писателей всегда изумляло сочетание в народе жестокости и милосердия, как в калейдоскопе ежеминутно меняющихся местами. Сразу после “Двенадцати” Блок пишет “Скифов”, как бы историческое объяснение такого характера, такой судьбы. Это обращение к “старому миру”, по-моему, не только европейскому, но и русскому, чтобы он сквозь “злобное”, “скифское” увидел добро и любовь в народе и поддержал их, дабы они погасили ненависть в душах “двенадцати”. Горький же считал, что заслуга большевиков и революции в том, что они “поколебали азиатскую косность и восточный пассивизм” и благодаря этому “Россия теперь не погибнет”, а жестокость может скоро “внушить отвращение и усталость, что означает для нее гибель”. Прогноз писателя, к несчастью, не оправдался: аппетит приходит во время еды.
Сейчас мы по-новому узнаем историю, и меньше становится людей, абсолютно поддерживающих революцию. Все чаще название “Великая Октябрьская социалистическая революция” заменяют на “Октябрьский переворот”. Все, что произошло с нами за семьдесят три года, было гениально предсказано Бакуниным еще в середине прошлого века и сказано самому Марксу. Но что поделаешь, “из-за иллюзии человек теряет свободу”, теряет и свободу выслушивать критику.
Христос предупреждал о лжепророках, которые придут “в овечьей шкуре, но суть волки хищные”, и “узнаете их по плодам их”. Плоды мы видим, да и сами мы, наверное, отчасти являемся плодами.
Мне кажется, что самое сильное чувство, порожденное революцией 1917 года, - страх. Сейчас эта революция кажется прологом конца света, а когда-то таким концом казались Варфоломеевская ночь, падение Рима, нашествие Орды... Ужасно то, что ничто не смогло остановить “кровавый дождь”, не останавливает и сейчас, мы действительно “ходим по кругу”.
Мне думается, крупные теоретики должны остерегаться власти, так как они часто используют отвлеченные понятия: массы, классы и тому подобное, и это отдаляет их от жизни. Пробуждающаяся жажда практики толкает их на эксперимент, а жизнь сумбурна, они пытаются внести в нее рационализм, но живые люди понимают его по-живому, а чаще по-животному. И то, что было справедливо в научных трудах, на деле оборачивается трагедией. А отказ от идеи, в которую вложено столько сил, смерти подобен.
Люди, рвущиеся к власти, всегда забывают пример Макбета и Клавдия, забывают о том, что несет в себе власть на крови. Большевики избрали новый способ прикрытия преступления: узаконить его. Благое намерение - прекратить мировую войну - обернулось братоубийством, оправданным “классовой борьбой”. А ведь еще греческие трагики говорили, что трудно утихомирить “жажду крови”, когда “в сердце царит месть”, и “горе тому, кто поддерживает ее”.
Встряска души в революции переросла в попытку ее изъятия. Громадность, “величие” происходящего, политику противопоставили личному. Личность отодвинули на второй план (в отличие от христианства и других религий) слова, обращенные к молодым и утверждающие, что мораль - нечто “выгодное тому или иному классу”, зоологическое деление на классы само по себе - все это сломало или сгладило у многих внутренний барьер, именуемый совестью, Богом, после чего “все, стало быть, можно”. То, что происходит в душе, нельзя изменить разумом. Шок, потерянность человека, сначала рвуще-мятущие, а потом пассивные, продолжались долго, но его не лечили, а вгоняли болезнь вглубь.
Мне революция представляется еще одной потерей. Я не спорю, что не всем жилось хорошо в России (этого не может быть вообще, чтоб абсолютно всем было хорошо), были голодные, униженные, но, несмотря на это, в России была особая душевная тонкость. Ее, той, больше не будет, она ушла вместе с Турбиными, Живаго... Душевная тонкость возродится, я верю, но она уже будет иной.
Люди верующие принимали революцию как Божью кару. Нам надо, я думаю, принять ее так же: это спасет нас от проклятий, Проклинать свое прошлое, как бы ужасно оно ни было, может только нехороший человек. Мы уже имели такой опыт и увидели его плоды. Надо сделать то, что мы не сделали тогда: сострадать прошлому. Даже тем, “через кого приходят грехи”. Это очень трудно, но, если задуматься, были ли они счастливы? Что вспоминали?

Личность и революция в публицистике М.Горького ("Несвоевременные мысли: заметки о революции и культуре")

Октябрьские и послеоктябрьские события 1917 г. Горький, много лет, числивший себя в социалистах, воспринял трагически. В связи с этим он не стал проходить перерегистрацию в РСДРП и формально остался вне партии. "Нет, - в этом взрыве зоологических инстинктов я не вижу ярко выраженных элементов социальной революции". "Буревестник революции" понимает, что она оказывается гибельной для тех "сознательных рабочих", на которых он возлагал свои надежды. "...Начинается злая борьба чернорабочих с рабочими квалифицированными; чернорабочие начинает утверждать, что слесари, токари, литейщики и т.д. суть "буржуи". ...Пролетариат не победит, по всей стране идет междуусобная бойня, убивают друг друга сотни и тысячи людей. ...Но больше всего меня и поражает, и пугает то, что революция не несет в себе признаков духовного возрождения человека, не делает людей честнее, прямодушнее, не повышает их самооценки и моральной оценки их труда", - писал Горький вскоре после революции в газете "Новая жизнь", где печатались его резкие публицистические статьи под общим названием "Несвоевременные мысли". На какой-то период они развели писателя с большевиками.

Хрестоматийный Горький прочно ассоциируется в нашем сознании с определением "основоположника социалистического реализма", "певца революции", "великого пролетарского художника", не знающего сомнений и мучений совести. Тем неожиданнее узнавание иного Горького, автора публицистической книги "Несвоевременные мысли", остававшейся более семидесяти лет советской власти под строжайшим запретом; книги, содержавшей его заметки "о революции и культуре" 1917 - 1918 гг. В этой книге "хорошо известный" Горький предстает в обличителем революции, советской власти, предсказателем грядущих народных бедствий.

Путь Горького - публициста мучителен, полон взлетов надежды и горечи разочарования, веры и неверия, убежденности и разрушительных сомнений. Это не могло не обернуться противоречиями в правосознании писателя, выразившемися прежде всего в его восприятии революции.

Но вот грянул 1917 г., и точка зрения Горького на роль интеллигенции в революции кардинально изменилась - под влиянием исторических обстоятельств. Сработало то самое правовое чувство, которое и проявляется в переломные моменты бытия. Горький теперь болезненно реагирует на непонимание между народом и интеллигенцией, пытается найти объяснение трагическому отчуждению между ними.

Пытается раскрыть глаза обществу на то, что правовая воля на деле стимулирует не проявление поведения, соответствующего типу правосознания демократического толка, а поощряет анархию и разгул вседозволенности, "пролетарского" снобизма. В народе не оказалось ни грамма уважения к личности, чувства собственного достоинства, сознательной воли к свободе, а значит, и гражданского чувства. Лейтмотив "Несвоевременных мыслей" - возглас "Граждане! Культура в опасности", который, по мысли пролетарского художника, куда опаснее и страшнее лозунга "Отечество в опасности!". Обратим внимание на эволюцию понятия "культура". Теперь уже речь идет вовсе не о пролетарской культуре, а о культуре как совокупности духовных ценностей, накопленных человечеством за века существования.

Изменилась и трактовка термина "революция". Не карательная функция ставится в ее определяющее начало, а возможность "развить в стране напряженное культурное строительство", единственное, что может противостоять произволу и жестокости. В любом другом случае, считает Горький, она бесплодна. Кардинально поменялась в "Несвоевременных мыслях" и правовая парадигма таких понятий, как "личность" и "коллективизм". Уже первые месяцы революции показали, что самый страшный враг внутри человека - хаос темных страстей, жестокости, обусловленных недостатком все той же культуры.

В самом народе с его коллективистским началом автор видит теперь угрозу демократическим началам, опасность разрушения личности в человеке. От статьи к статье растет горьковская полемика с большевиками. Он истово отрицает диктатуру пролетариата, считает, что усилия слепых фанатиков и бессовестных авантюристов во имя "социальной революции" - на самом деле путь к анархии, гибели пролетариата и революции. И сила, которая может противостоять трагедии умерщвления демократии, видится Горькому в интеллигенции.

Столь противоречивые отправные точки правосознания в эпоху революции свойственны были не только Горькому. Творческая интеллигенция, более чем кто-либо мечтавшая о революционных преобразованиях в России, потому и отвернулась от большевизма, что попраны были все правовые нормы, на "нет" сведена ценность личности, ее неотъемлемые права, включая право на жизнь и свободу слова, свободу вероисповедания.

Эти годы отмечены особым драматизмом взаимоотношений писателя с властью, крайней остротой литературной борьбы, в которой Горький играл далеко не последнюю роль. В освещении этого периода жизни и творчества Горького не только нет единодушия среди исследователей, более того - здесь господствует крайний субъективизм в оценках. В литературоведении советской эпохи Горький представал непогрешимым и монументальным. Если же верить новейшим публикациям о писателе, в литом корпусе монумента сплошь пустоты, заполненные мифами и легендами.

Как известно, эта книга была под запретом вплоть до перестройки. А между тем она без посредников представляет позицию художника в канун и во время Октябрьской революции. По признанию самого Горького, с осени 16-го года по зиму 22-го он не написал ни строчки художественных произведений. Все его мысли были связаны с бурными событиями, потрясавшими страну. Вся его энергия была обращена на непосредственное участие в общественной жизни: он вмешивался в политическую борьбу, старался выручать из застенков ЧК ни в чём не повинных людей, добивался пайков для умирающих от голода учёных и деятелей искусства, затевал дешёвые издания шедевров мировой литературы... Публицистика была для него одной из форм прямого общественного действия. "Несвоевременные мысли" - это серия из 58 статей, которые были опубликованы в газете "Новая жизнь", органе группы социал-демократов. Газета просуществовала чуть больше года - с апреля 1917-го по июль 1918-го, когда она была закрыта властями как оппозиционный орган печати. Изучая произведения Горького 1890-1910-х годов, можно отметить высокие надежды, которые он связывал с революцией. О них Горький говорит и в "Несвоевременных мыслях": революция станет тем деянием, благодаря которому народ примет сознательное участие в творчестве своей истории, обретёт чувство родины, революция должна возродить духовность в народе.Но вскоре после октябрьского переворота (в статье от 7 декабря 1917 года), уже предчувствуя иной, чем он предполагал, ход революции, Горький с тревогой вопрошает: Что же нового даст революция, как изменит она звериный русский быт, много ли света вносит она во тьму народной жизни? Эти вопросы были адресованы победившему пролетариату, который официально встал у власти и получил возможность свободного творчества. Происходит столкновение идеалов, во имя которых Горький призывал к революции, с реалиями революционной действительности.

Главная цель революции, по Горькому, нравственная - превратить в личность вчерашнего раба. А в действительности, как с горечью констатирует автор "Несвоевременных мыслей", октябрьский переворот и начавшаяся гражданская война не только не несли в себе признаков духовного возрождения человека, но, напротив, спровоцировали выброс самых тёмных, самых низменных - зоологических - инстинктов. В цикле статей 1917-1918 гг. "Несвоевременные мысли" он был непримиримо строг к революционерам-большевикам, возлагал в первую очередь на них ответственность за кровавый террор, грабежи, разруху и голод.

Горький пишет о самосудах и погромах, о беззастенчивом вывозе за границу культурных ценностей, об аресте честных людей, виновных только в том, что они мыслят иначе, чем велит новая власть, о кастовости нового гегемона - пролетариата, которая, по мысли писателя, ничуть не лучше кастовости дворян. Атмосфера безнаказанных преступлений, снимающая различия между звериной психологией монархии и психологией взбунтовавшихся масс, не способствует воспитанию гражданина, утверждает писатель.

Для примера можно вспомнить о так называемом заявлении особого собрания моряков Красного Флота Республики, вызвавшем глубочайшее изумление Горького. Дикая идея физического возмездия - главная идея документа. Горький сопоставляет содержание заявления моряков (За каждого нашего убитого товарища будем отвечать смертью сотен и тысяч богачей...) и публикацию в "Правде", авторы которой, приняв порчу автомобильного кузова за покушение на Владимира Ильича, грозно заявили: "За каждую нашу голову мы возьмём по сотне голов буржуазии". Идентичность этих заявлений свидетельствует, о том, что жестокость матросской массы санкционирована самой властью, поддерживается фанатической непримиримостью народных комиссаров. Это, считает Горький, не крик справедливости, а дикий рёв разнузданных и трусливых зверей. Статья строится как своеобразный диалог с авторами заявления. Возмущённое чувство писателя изливается посредством риторических вопросов: Что же, правительство согласно с методом действий, обещанных моряками?, Я спрашиваю вас, господа моряки: где и в чём разница между звериной психологией монархии и вашей психологией? Экспрессия заключена и в решительном, чётком и кратком выводе-призыве: Надобно опомниться. Надо постараться быть людьми. Это трудно, но - это необходимо.... Следующее принципиальное расхождение между Горьким и большевиками кроется во взглядах на народ и в отношении к нему. Вопрос этот имеет несколько граней. Прежде всего, Горький отказывается полуобожать народ, он спорит с теми, кто, исходя из самых благих, демократических побуждений, истово верил в исключительные качества наших Каратаевых. Вглядываясь в свой народ, Горький отмечает, "что он пассивен, но - жесток, когда в его руки попадает власть, что прославленная доброта его души - карамазовский сентиментализм, что он ужасающе невосприимчив к внушениям гуманизма и культуры". Но писателю важно понять, почему народ - таков: Условия, среди которых он жил, не могли воспитать в нём ни уважения к личности, ни сознания прав гражданина, ни чувства справедливости, - это были условия полного бесправия, угнетения человека, бесстыднейшей лжи и зверской жестокости. Следовательно, то дурное и страшное, что проступило в стихийных акциях народных масс в дни революции, является, по мысли Горького, следствием того существования, которое в течение столетий убивало в русском человеке достоинство, чувство личности. Значит, революция была нужна! Но как же совместить необходимость в освободительной революции с той кровавой вакханалией, которой революция сопровождается? Когда анализируешь статью от 14 июля 1917 года, посвящённую драме 4 июля - разгону демонстрации в Петрограде вызывает интерес своеобразие её композиционного строения: в центре статьи воспроизведена (именно воспроизведена, а не пересказана) картина самой демонстрации и её разгона. А затем следует рефлексия автора на увиденное собственными глазами, завершающаяся итоговым обобщением. Достоверность репортажа и непосредственность впечатления автора служат основой для эмоционального воздействия на читателя. И происшедшее, и раздумья - всё происходит словно на наших глазах и в нашем сознании. Участники июльской демонстрации: вооружённые и невооружённые люди, грузовик-автомобиль, тесно набитый разношёрстными представителями революционной армии, что мчится точно бешеная свинья (образ грузовика вызывает не менее экспрессивные ассоциации: гремящее чудовище, нелепая телега.) Но затем начинается паника толпы, испугавшейся самой себя, хотя за минуту до первого выстрела она отрекалась от старого мира и отрясала его прах с ног своих. Перед глазами наблюдателя предстаёт отвратительная картина безумия: толпа при звуке хаотических выстрелов повела себя как стадо баранов, превратилась в кучи мяса, обезумевшего от страха. Горький ищет причину происшедшего. В отличие от абсолютного большинства, винившего во всём ленинцев, германцев или откровенных контрреволюционеров, он называет главной причиной случившегося несчастья тяжкую российскую глупость - некультурность, отсутствие исторического чутья. Горький ведет от наблюдений над картиной - через эмоциональные впечатления - к размышлениям и далее - к выводам. И уже сами выводы превращаются в постановку главных, по мысли автора, задач революции: Этот народ должен много потрудиться для того, чтобы приобрести сознание своей личности, своего человеческого достоинства, этот народ должен быть прокалён и очищен от рабства, вскормленного в нём, медленным огнём культуры. На первый взгляд, кажется, что резкие суждения автора "Несвоевременных мыслей" о народе свидетельствуют, о его неуважении к простому трудовому люду, об отсутствии сострадания к нему, о неверии в его духовные силы. На самом деле всё выглядит иначе. Опираясь на весь свой предшествующий опыт и на свою многими делами подтверждённую репутацию защитника порабощённых и униженных, Горький заявляет: Я имею право говорить обидную и горькую правду о народе, и я убеждён, что будет лучше для народа, если эту правду о нём скажу я первый, а не те враги народа, которые теперь молчат да копят месть и злобу, чтобы... плюнуть злостью в лицо народа... Рассмотрим один из самых принципиальных расхождений Горького с идеологией и политикой народных комиссаров - к спору о культуре. Это стержневая проблема публицистики Горького 1917-1918 годов. Не случайно, издавая свои "Несвоевременные мысли" отдельной книгой, писатель дал подзаголовок "Заметки о революции и культуре". В 1917-1918 годах писателя поддерживала многочисленная духовная оппозиция большевистскому режиму из числа профессоров, ученых, творческой интеллигенции. Приоритетное значение, которое он придаёт культуре в революционном преображении России, могло показаться многим его современникам чрезмерно преувеличенным. В подорванной войной, раздираемой социальными противоречиями, отягощённой национальным и религиозным гнётом стране самыми первостепенными задачами революции представлялось осуществление лозунгов Хлеб голодным, Землю тем, кто её обрабатывает, Заводы и фабрики рабочим. А, по мнению Горького, одна из самых первостепенных задач социальной революции состоит в очищении душ человеческих - в избавлении от мучительного гнёта ненависти, в смягчении жестокости, пересоздании нравов, облагораживании отношений. Чтобы осуществить эту задачу, есть только один путь - путь культурного воспитания. Горький считает одной из первых задач момента возбуждение в народе - рядом с возбуждёнными в нём эмоциями политическими - эмоций этических и эстетических. Однако писатель наблюдал нечто прямо противоположное, а именно: хаос возбуждённых инстинктов, ожесточение политического противостояния, хамское попрание достоинства личности, уничтожение художественных и культурных шедевров. Во всём этом автор винит в первую очередь новые власти, которые не только не препятствовали разгулу толпы, но даже провоцировали её. Революция бесплодна, если "не способна... развить в стране напряжённое культурное строительство" - предупреждает автор "Несвоевременных мыслей". Ни один факт ущемления культуры, каким бы незначительным он ни казался, не проходит мимо внимания писателя. Он протестует против грязной литературы, особенно вредной именно теперь, когда в людях возбуждены все тёмные инстинкты; выступает против решения Совета солдатских депутатов по вопросу об отправке на фронт артистов, художников, музыкантов, потому что страшится: ...с чем мы будем жить, израсходовав свой лучший мозг?. Он сетует по поводу исчезновения с книжного рынка хорошей честной книги, а книга - лучшее орудие просвещения. Кто же оказался во главе Октябрьской революции - вечный революционер или революционер на время, на сей день? Далеко не случайно образцом романтика революции для Горького является крестьянин Пермской губернии, приславший писателю письмо, в котором осуждает крестьянство, жадное до собственности, ищущее в революции карманные интересы. По мнению автора "Несвоевременных мыслей", этот крестьянин - подлинный революционер, потому что он видит высшие, духовные цели революции. Таких людей писатель называет вечными революционерами, потому что им свойственно вечное чувство неудовлетворенности. Вечный революционер знает и верит, что человечество имеет силу бесконечно создавать из хорошего - лучшее, его единственная и действительно революционная цель - оживить, одухотворить весь мозг мира, сам же он - дрожжа. Но на мощной волне революции выплеснулся на поверхность и другой тип общественного деятеля, которого Горький хлёстко назвал революционером на время. Таких людей он увидел, прежде всего, среди участников октябрьского переворота. Революционер на время - это человек, принимающий в разум, а не в душу внушаемые временем революционные идеи, и поэтому он искажает и опорочивает, низводит до смешного, пошлого и нелепого культурное, гуманистическое, общечеловеческое содержание революционных идей. Они переводят революционный порыв в сведение счётов с бывшими реальными или мнимыми обидчиками (за каждую нашу голову...), это они провоцируют в возбуждённой толпе хватательный инстинкт (грабь награбленное), это они оскопляют, обескрыливают, обесцвечивают жизнь якобы во имя всеобщего равенства (ибо это равенство в бедности, в бескультурье, в нивелировании личностей), это они, насаждая новую - пролетарскую - мораль, по сути, отрицают мораль общечеловеческую. Горький доказывает, что для холодного фанатика, аскета, оскопляющего творческую силу революционной идеи, совершенно несущественны моральные аспекты революции, больше того - вроде бы благородная поза аскета становится даже неким романтическим оправданием невиданной жестокости, с которой революционеры на время осуществляли свой проект преобразования России. Главное же проявление аморальности большевиков Горький видит в их отношении ко всему народу как к объекту гигантского эксперимента: материал для бесчеловечного опыта - так сказано в статье от 19.01.18; ...из этого материала - из деревенского тёмного и дряблого народа - фантазёры и книжники хотят создать новое социалистическое государство - это фраза из статьи от 29.03.18; они (большевики) производят над народом отвратительный опыт (в статье от 30.05.18.). А в статье от 13.01.18 автор высказывается ещё жёстче: "Народные комиссары относятся к России как к материалу для опыта, простой народ для них - та лошадь, которой учёные-бактериологи прививают тиф для того, чтоб лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обречённый на неудачу опыт производят комиссары над русским народом... Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают её в жертву своей грёзе о всемирной или европейской революции". Обвинение в аморальности - это самое главное обвинение, которое Горький бросает в лицо новой власти. В статье от 16.03.18 вожди Октября будут ассоциироваться с библейскими палачами - "несчастную Русь" они "тащат и толкают на Голгофу, чтобы распять её ради спасения мира". В "Несвоевременных мыслях" Горький подвергает резкой критике вождей революции: Ленина, Троцкого, Зиновьева, Луначарского и других. Писатель обвиняет их в незнании России и её народа, в подстрекательстве народных масс на деяния, низводящие их до уровня толпы; обвиняет в том, что не смогли предотвратить перерастания революции в пугачёвщину, романтизм революции - в одичание, свободы - в анархизм, вседозволенность, что забыли истину: идеи не побеждают приёмами физического насилия. А вследствие всего этого гуманитарное, глубоко идеалистическое содержание понятий "культура" и "культурность" исчезнет, уступив место прагматизму, уживающемуся с антидемократизмом и национализмом. И писатель считает нужным через голову своих всевластных оппонентов непосредственно обратиться к пролетариату с тревожным предупреждением: Тебя ведут на гибель, тобою пользуются как материалом для бесчеловечного опыта, в глазах твоих вождей ты всё ещё не человек!. Жизнь показала, что эти предупреждения не были услышаны. И с Россией, и с её народом произошло то, против чего предостерегал автор "Несвоевременных мыслей". Справедливости ради надо сказать, что сам Горький тоже не оставался последовательным в своих воззрениях на происходившую в стране революционную ломку. И "Несвоевременные мысли" М. Горького - горькое прозрение от социалистических иллюзий, разочарование в пролетарских симпатиях. Поэтому его растрепанные, путаные, но отчаянно смелые, искренние "Несвоевременные мысли" звучат своевременно и сегодня.

Содержимое сочинения:

Что зовем мы началом,
Часто это конец.
Мы подходим к концу
Начинать все сначала.
Где конец — там начало.
Т. Элиот
Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов,
И. Сталин
В стихотворении «Народ и поэт» Блок обращается к «художнику», то есть, видимо, к самому себе: «Тебе дано бесстрастной мерой измерить все, что видишь ты». Я думаю, что никакое рассуждение, так же как и чувство, не может быть объективным, «бесстрастным», но я согласна с этим утверждением, потому что человек искусства действительно способен передать не только время и события, но и заставить нас чувствовать их, ибо он рисует и внутренний мир людей. И Блок, и Горький ждали революцию: Горький как один из ее активных сторонников. Блок как человек, поддерживающий ее, но чувствующий, что это его «последний закат», и закат закономерный. Иллюзия «шествия детей к новой жизни» в материальном мире обернулась кровью без храма. Блок сначала пытался оправдать «революционеров», глядя на их дела как на возмездие. Впоследствии он написал в «Записке о «Двенадцати», что «слепо отдался стихии». Но вскоре он почувствовал, что эта стихия не возвышающая, подобно любви, творчеству, а уничтожающая. Провидение — дело не редкое, и я нашла у Блока описание метаморфозы революции еще в 1904 году, это стихотворение «Голос в тучах», хотя я не думаю, что Блок имел в виду революцию, когда писал о завлеченных на скалы «пророческим голосом» моряках. Горький, «буревестник революции», еще в 1908 году написал жене, что большевистский отряд, приставленный к нему, убил 14 человек и что принять он это не может. Он был более бескомпромиссен, чем Блок, наверное потому, что действительно был буревестником: активно помогал большевикам и значительно конкретнее, бескровнее и оптимистичнее. В жизни она предстала перед ним как разгул бессмысленной жестокости, убийств, разгул «тяжкой российской глупости», а новое правительство, его бывшие соратники — в 1917 году Горький не подтвердил свое членство в РСДРП(б) — не только не останавливают, но, наоборот, поддерживают эту звериную атмосферу. Горький обвинил Ленина и правительство в том, что они проводят «безжалостный опыт над измученным телом России, над живыми людьми, опыт, заранее обреченный на неудачу», а их декреты не более чем фельетоны. Для него социализм был не столько экономикой, сколько понятием «социальный», «культурный», и он призывал отойти «от борьбы партий к культурному строительству». Это был не просто призыв, а действие: создание «Ассоциации положительных наук» и т. д. Горький во многом обвинял царизм, видя в происходящем зверстве его наследство, но в то же время отмечал, что тогда «была совесть, которая издохла сейчас», и он и Блок видели «внутреннего врага», как Горький назвал «отношение человека к другим людям, к знанию», а у поэта это образ «старого паршивого пса» (самое страшное, что он голодный). Избавиться от него можно только через избавление от самого себя, вернее, изменение себя. Но как это трудно сделать человеку, живущему во время «Двенадцати», когда: «Свобода, свобода! Эх, эх без креста!» Я думаю, Блок также не мог принять революцию, ибо она «зрелость гнева», пробудила не «юность и свободу», как он мечтал, а «черную злобу: святую злобу». Поэма «Двенадцать» для меня — констатация происходящего и неприятие державности, бездуховности, оправдания убийства. В то же время она полна глубокого сострадания к этим людям, особенно Петьке, ко всему готовым, ничего не желающим, но и ничего не видящим… Истинное творчество «приобщает человека к высшей гармонии», и образ Христа, заканчивающий поэму и неожиданный для самого поэта, возник именно из этой гармонии. Он имеет множество смыслов и толкований: указание на крестный путь России, главенство духовного («позади — голодный пес, впереди — Исус Христос), но, после того как я прочла «Несвоевременные мысли», он для меня стал еще и ответом поэта публицисту: Горький пишет, что революции нужен «борец, строитель новой жизни, а не праведник, который взял бы на себя гнусненькие грешки будничных людей».
Христос — это Праведник и Жертва, кто более всего нужен всем людям, не только «цвету рабочего класса и демократической интеллигенции», когда все рушится, когда ничего не видно и все звереют от этого. Обоих писателей всегда изумляло сочетание в народе жестокости и милосердия, как в калейдоскопе ежеминутно меняющихся местами. Сразу после «Двенадцати» Блок пишет «Скифов», как бы историческое объяснение такого характера, такой судьбы. Это обращение к «старому миру», по-моему, не только европейскому, но и русскому, чтобы он сквозь «злобное», «скифское» увидел добро и любовь в народе и поддержал их, дабы они погасили ненависть в душах «двенадцати». Горький же считал, что заслуга большевиков и революции в том, что они «поколебали азиатскую косность и восточный пассивизм» и благодаря этому «Россия теперь не погибнет», а жестокость может скоро «внушить отвращение и усталость, что означает для нее гибель». Прогноз писателя, к несчастью, не оправдался: аппетит приходит во время еды.
Сейчас мы по-новому узнаем историю, и меньше становится людей, абсолютно поддерживающих революцию. Все чаще название «Великая Октябрьская социалистическая революция» заменяют на «Октябрьский переворот». Все, что произошло с нами за семьдесят три года, было гениально предсказано Бакуниным еще в середине прошлого века и сказано самому Марксу. Но что поделаешь, «из-за иллюзии человек теряет свободу», теряет и свободу выслушивать критику.
Христос предупреждал о лжепророках, которые придут «в овечьей шкуре, но суть волки хищные», и «узнаете их по плодам их». Плоды мы видим, да и сами мы, наверное, отчасти являемся плодами.
Мне кажется, что самое сильное чувство, порожденное революцией 1917 года, — страх. Сейчас эта революция кажется прологом конца света, а когда-то таким концом казались Варфоломеевская ночь, падение Рима, нашествие Орды… Ужасно то, что ничто не смогло остановить «кровавый дождь», не останавливает и сейчас, мы действительно «ходим по кругу».
Мне думается, крупные теоретики должны остерегаться власти, так как они часто используют отвлеченные понятия: массы, классы и тому подобное, и это отдаляет их от жизни. Пробуждающаяся жажда практики толкает их на эксперимент, а жизнь сумбурна, они пытаются внести в нее рационализм, но живые люди понимают его по-живому, а чаще по-животному. И то, что было справедливо в научных трудах, на деле оборачивается трагедией. А отказ от идеи, в которую вложено столько сил, смерти подобен.
Люди, рвущиеся к власти, всегда забывают пример Макбета и Клавдия, забывают о том, что несет в себе власть на крови. Большевики избрали новый способ прикрытия преступления: узаконить его. Благое намерение — прекратить мировую войну — обернулось братоубийством, оправданным «классовой борьбой». А ведь еще греческие трагики говорили, что трудно утихомирить «жажду крови», когда «в сердце царит месть», и «горе тому, кто поддерживает ее».
Встряска души в революции переросла в попытку ее изъятия. Громадность, «величие» происходящего, политику про — тивопоставили личному. Личность отодвинули на второй план (в отличие от христианства и других религий) слова, обращенные к молодым и утверждающие, что мораль — нечто «выгодное тому или иному классу», зоологическое деление на классы само по себе — все это сломало или сгладило у многих внутренний барьер, именуемый совестью, Богом, после чего «все, стало быть, можно». То, что происходит в душе, нельзя изменить разумом. Шок, потерянность человека, сначала рвуще-мятущие, а потом пассивные, продолжались долго, но его не лечили, а вгоняли болезнь вглубь.
Мне революция представляется еще одной потерей. Я не спорю, что не всем жилось хорошо в России (этого не может быть вообще, чтоб абсолютно всем было хорошо), были голодные, униженные, но, несмотря на это, в России была особая душевная тонкость. Ее, той, больше не будет, она ушла вместе с Турбиными, Живаго… Душевная тонкость возродится, я верю, но она уже будет иной.
Люди верующие принимали революцию как Божью кару. Нам надо, я думаю, принять ее так же: это спасет нас от проклятий, Проклинать свое прошлое, как бы ужасно оно ни было, может только нехороший человек. Мы уже имели такой опыт и увидели его плоды. Надо сделать то, что мы не сделали тогда: сострадать прошлому. Даже тем, «через кого приходят грехи». Это очень трудно, но, если задуматься, были ли они счастливы? Что вспоминали?