«Город и Дом — центральные образы романа. Дом Турбинных

В основу романа М.А. Булгакова «Белая гвардия», написанного в 1925 году, легли реальные события трагического времени: гражданская война на Украине. Здесь Многое автобиографично: Город - любимый Киев, адрес - Дом № 13 по Алексеевскому спуску (в действительности Булгаковы жили в доме 13 по Андреевскому спуску, где сейчас музей М.А. Булгакова). Автобиографична и атмосфера семьи Турбиных, большой и дружной, но переживающей тяжелые времена.

Турбины любят свой дом, уютный и теплый. Вся его обстановка словно одухотворена связанными с ней воспоминаниями. Изразцовая печка в столовой - символ тепла домашнего очага - «грела й растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку». У пышущей жаром печи читался «Саардамский плотник», «часы играли тавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях». Вещи представляют ценность не сами по себе, а из-за того, что с ними связано: часы -- память об умершем отце, «лучшие на свете шкафы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом», говорят о духовном мире взрослеющих детей, бронзовая лампа под абажуром дает представление о тепле и уюте вечерних сумерек." Страшные испытания коснулись и семьи Турбиных- умерла мать, завещавшая детям, жить дружно. И разрушения времени не могли не отразиться на привычном быте: праздничный сервиз матери пошел на каждый день, скудно угощение к чаю. Изразцовая печь покрыта «историческими записями» и рисунками на злободневные темы: революция, наступление Иетлюры, выражение политических симпатий и антипатий. «Тревожно в Городе, туманно, плохо...» И хотя скатерть «по-прежнему бела и крахмальна», потому что Елена не может иначе, и цветы утверждают «красоту и прочность жизни», чувствуется, что прежний уют хрупок и непрочен, что в любую минуту коварный враг «может разбить снежный прекрасный Город и осколки покоя растоптать каблуками».

Детям трудно без матери, они невольно ощущают возможность краха привычного доброго мира. «Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а “Капитанскую дочку” сожгут в печи». Турбины дорожат своим домом, они хранят его традиции, взаимоотношения, сложившиеся в семье. Здесь братья люнбят и опекают сестру, ради нее согласны терпеть ее мужа, которого они сами не до любл ивают, утешают Елену, когда она волнуется из-за мужа. Здесь всегда рады друзьям: как к себе домой приходит к Турбиным обмороженный Мышлаевский после- неудачной обороны на подступах к Городу, и его действительно принимают как желанного гостя. Сюда приходят Шервинский, ухаживающий за Еленой, и Карась, гимназический друг и сослуживец Мышлаевского. Приехавший из Житомира Лариосик поначалу сам не понимает, почему ему так нравится в жилище у Турбиных, но ему здесь так нравится, что он чувствует, как «оживает душой». Внешний мир за кремовыми шторами «грязен, кровав и бессмыслен», и «израненные души ищут покоя вот тленно за такими кремовыми шторами». Такое объяснение Лариосика наглядно доказывает, что все друзья Турбиных ценят в их доме прежде всего теплоту дружеских отношений, обстановку доверия, взаимопомощи, сердечность хозяев. Даже Василиса- квартирный" хозяин, жадный и трусоватый, в минуту опасности приходит к Турбиным за защитой и поддержкой.

Итак, дом Турбиных - это не просто жилище, «моя крепость», о которой мечтает Василиса, ограбленный в собственной квартире. Это не просто уют и тепло домашнего очага - это особая атмосфера любви и взаимопонимания. В жестоком и тревожном мире это островок добра, надежное, защищенное от опасностей место, где можно поверить в то, что все наконец будет хорошо и счастливо.

"…Буль-буль-буль, бутылочка

казенного вина!!.

Бескозырки тонные,

сапоги фасонные, -

то юнкера-гвардейцы идут…"

И в это время гаснет электричество. Николка и его гитара умолкают. «Черт знает что такое, – говорит Алексей, – каждую минуту тухнет. Леночка, дай, пожалуйста, свечи». И входит Елена со свечой, и где-то очень далеко раздается пушечный выстрел. «Как близко, – говорит Николка. – Впечатление такое, будто бы под Святошином стреляют…»

Николке Турбину семнадцать с половиною. Мне тоже семнадцать с половиною. Правда, у него на плечах унтер-офицерские погоны и трехцветные шевроны на рукавах, а я просто-напросто учусь в советской железнодорожной профшколе, но все же обоим нам по семнадцать с половиной. И говорит он о Святошине, нашем киевском Святошине, и свет у нас тоже так вот гас, и так же доносилась откуда-то канонада…

Бухало, целыми днями бухало. И где-то стреляли. И по ночам зачем-то били в рельс. Кто-то приходил, кто-то уходил. Потом, когда становилось тихо, нас водили в Николаевский парк перед университетом, и там было всегда полно солдат. Сейчас почему-то их совсем нет, парк стал пенсионерски-доминошным, а тогда на всех скамейках сидели солдаты. Разные – немцы, петлюровцы, в двадцатом году поляки в светло-гороховых английских шинелях. Мы бегали от скамейки к скамейке и спрашивали у немцев: «Вифиль ист ди ур?» И солдаты смеялись, показывали нам часы, давали конфетки, сажали на колени. Очень они нам нравились. А вот белогвардейцы, или, как их тогда называли, «добровольцы», нет. Два истукана-часовых стояли на ступеньках у входа в особняк Терещенко, где расположился штаб генерала Драгомирова, и мы бросали в них камешками, а они хоть бы что, дураки, стояли, как пни…

Каждый раз вспоминаю я их, этих истуканов, проходя мимо дома на углу Кузнечной и Караваевской, где обосновался после генеральского штаба прозаический Рентгеновский институт…

…Электричество зажигается. Гасят свечи. (У нас тоже зажигалось, но гасили не свечи, а коптилки; где Турбины доставали свечи – ума не приложу, они были на вес золота.) Тальберга все еще нет. Елена беспокоится. Звонок. Появляется замерзший Мышлаевский. «Осторожно вешай, Никол. В кармане бутылка водки. Не разбей…»

Сколько раз я видел «Дни Турбиных»? Три, четыре, может, даже и пять. Я рос, а Николке все оставалось семнадцать. Сидя, поджав колени, на ступенях мхатовского балкона первого яруса, я по-прежнему чувствовал себя его ровесником. А Алексей Турбин всегда оставался для меня «взрослым», намного старшим меня, хотя, когда я в последний раз, перед войной, смотрел «Турбиных», мы были ровесниками уже с Алексеем.

Режиссер Сахновский писал где-то, что для нового поколения Художественного театра «Турбины» стали новой «Чайкой». Думаю, что это действительно так. Но это для артистов, для МХАТа, – для меня же, сначала мальчишки-профшкольника, потом постепенно взрослеющего студента, «Турбины» были не просто спектаклем, а чем-то гораздо большим. Даже когда я стал уже актером, интересующимся чисто профессиональной стороной дела, даже тогда «Турбины» были для меня не театром, не пьесой, пусть даже очень талантливой и привлекательно-загадочной своим одиночеством на сцене, а осязаемым куском жизни, отдаляющимся и отдаляющимся, но всегда очень близким.

Почему? Ведь в жизни своей я не знал ни одного белогвардейца (впервые столкнулся с ними в Праге в 1945 году), семья моя отнюдь их не жаловала (в квартире нашей перебывали жильцами-реквизаторами и немцы, и французы, и два очень полюбившихся мне красноармейца, пахнувших махоркой и портянками, но ни одного белого), да и вообще родители мои были из «левых», друживших за границей с эмигрантами – Плехановым, Луначарским, Ногиным… Ни Мышлаевских, ни Шервинских никогда в нашем доме не было. Но что-то другое, что-то «турбинское», очевидно, было. Мне трудно объяснить даже что. В нашей семье я был единственным мужчиной (мама, бабушка, тетка и я – семилетний), и никаких гитар у нас не было, и вино не лилось рекой, лаже ручейком, и общего с Турбиными у нас как будто ничего не было. если не считать соседа осетина Алибека, который появлялся иногда у нас в гостиной весь в кавказских газырях (Шервинский?!) и, когда я малость подрос, все спрашивал, не купит ли кто-нибудь из моих школьных товарищей его кинжал – он любил пропустить рюмочку. А вот что-то общее все же было. Дух? Прошлое? Может быть, вещи?

«…Мебель старого красного бархата… потертые ковры… бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкафы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской дочкой, золоченые чашки, портреты, портьеры…»

Одним словом, Турбины вошли в мою жизнь. Вошли прочно и навсегда. Сначала пьесой, МХАТом, потом и романом, «Белой гвардией». Написан он был раньше пьесы – за год, за два, но попал мне в руки где-то в начале тридцатых годов. И укрепил дружбу. Обрадовал «воскрешением» Алексея, «убитого» Булгаковым, правда, после, но для меня до романа. Расширил круг действия. Ввел новых лиц. Полковника Малышева, отважного Най-Турса, таинственную Юлию, домовладельца Василису с костлявой и ревнивой Вандой – женой его. На сцене МХАТа была уютная, обжитая, такая же симпатичная, как и населяющие ее люди, квартира с умилявшими до слез Лариосика кремовыми занавесками, в романе же ожил весь «город прекрасный, город счастливый, мать городов русских», занесенный снегом, таинственный и тревожный в этот страшный «год по рождестве Христовом 1918, от начала же революция второй».

Для нас, киевлян, все это было особенно дорого. До Булгакова русская литература как-то обходила Киев – разве что Куприн, да и то очень уж довоенный. А тут все близко, рядом – знакомые улицы, перекрестки. Святой Владимир на Владимирской горке с сияющим белым крестом в руках (увы, этого сияния я уже не помню), который был «виден далеко, и часто летом, в черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням».

Не знаю, как для кого, но для меня очень важна всегда «география» самого произведения. Важно знать, где жили – точно! – Раскольников, процентщица. Где жили герои вересаевского «В тупике», где в Коктебеле был их белый домик с черепичной крышей и зелеными ставнями. Я был сперва разочарован (уж очень привык к этой мысли), а потом обрадован, узнав, что Ростовы никогда не жили на Поварской именно в том доме, где сейчас Союз писателей (тут жила Наташа, а теперь отдел кадров или бухгалтерия…). Причем важно было, где жили и действовали герои, не автор, а именно герои. Они всегда (сейчас, может быть, в меньшей степени) были важнее придумавшего их автора. Впрочем, Растиньяк и до сих пор для меня «живее» Бальзака, как и д"Артаньян – старика Дюма.

А Турбины? Где они жили? До этого года (точнее, до апреля этого года, когда я вторично через тридцать лет прочел «Белую гвардию») я помнил только, что жили они на Алексеевском спуске. В Киеве такой улицы нет, есть Андреевский спуск. По каким-то ведомым только одному Булгакову причинам он, автор, сохранив действительные названия всех киевских улиц (Крещатик, Владимирская, Царский сад, Владимирская горка), две из них, наиболее тесно «привязанных» к самим Турбиным, – переименовал. Андреевский спуск на Алексеевский, а Мало-Подвальную (там, где Юлия спасает раненого Алексея) на Мало-Провальную. Зачем это сделано – остается тайной, но так или иначе нетрудно было догадаться, что жили Турбины на Андреевском спуске. Помнил я и то, что жили они в двухэтажном доме под горой, на втором этаже, а на первом жил домовладелец Василиса. Вот и все, что я помнил.

Андреевский спуск – одна из самых «киевских» улиц города. Очень крутая, выложенная булыжником (где его сейчас найдешь?), извиваясь в виде громадного "S", она ведет из Старого города в нижнюю его часть – Подол. Вверху Андреевская церковь – Растрелли, XVIII век, – внизу Контрактовая площадь (когда-то там но веснам проводилась ярмарка – контракты, – я еще помню моченые яблоки, вафли, масса народу). Вся улица – маленькие, уютные домики. И только два или три больших. Один из них я хорошо знаю с детства. Он назывался у нас Замок Ричарда Львиное Сердце. Из желтого киевского кирпича, семиэтажный, «под готику», с угловой остроконечной башней. Он виден издалека и со многих мест. Если войти в низкую, давящую дворовую арку (в Киеве это называется «подворотня»), попадаешь в тесный каменный двор, от которого у нас, детей, захватывало дух. Средневековье… Какие-то арки, своды, подпорные стены, каменные лестницы в толще стены, висячие железные, какие-то ходы, переходы, громадные балконы, зубцы на стенах… Не хватало только стражи, поставившей в угол свои алебарды и дующейся где-нибудь на бочке в кости. Но это еще не все. Если подняться по каменной, с амбразурами лестнице наверх, попадаешь на горку, восхитительную горку, заросшую буйной дерезой, горку, с которой открывается такой вид на Подол, на Днепр и Заднепровье, что впервые попавших сюда никак уж не прогонишь. А внизу, под крутой этой горкой, десятки прилепившихся к ней домиков, двориков с сарайчиками, голубятнями, развешанным бельем. Я не знаю, о чем думают киевские художники, – на их месте я с этой горки не слезал бы…

Сочинение

Булгаков - писатель, который самые сложные и высокие философские вопросы мог освещать в своих произведениях ясно и просто. Его роман «Белая гвардия» рассказывает о драматических событиях, разворачивающихся в Киеве зимой 1918- 1919 годов. Писатель рассуждает о войне и мире, о человеческой вражде и прекрасном единении - «семье, где только и можно укрыться от ужасов окружающего хаоса». Говоря об исторической катастрофе и гибели России, центральными образами романа он делает вещи далеко не столь масштабные - Город и Дом. Дом Турбиных в романе олицетворяет собой все то прошлое, что сейчас беспощадно уничтожается ветром революции. В центре произведения семья Турбиных, оставшаяся без матери, хранительницы очага. Молодые Турбины, оглушенные смертью матери, все же сумели не потеряться в этом страшном мире, смогли остаться верными себе, сохранить патриотизм, офицерскую честь, товарищество и братство. Булгаков с большим вниманием рисует бытовые детали этого Дома. Кремовые шторы, печь, часы, все это - составляющие того мира, который символизирует уют и прочность жизни. Булгаков рисует не столько быт, сколько бытие, в философском понимании этого слова. Он идеализирует бытовую норму, семейную жизнь. Дом Турбиных противостоит внешнему миру, в котором царят разрушение, ужас, бесчеловечность, смерть. Но Дом не может отделиться, уйти из города, он часть его, как город - часть земного пространства. И вместе с тем это земное пространство страстей и битв включается в общемировой контекст. За окнами Дома Турбиных происходит беспощадное разрушение всего, что было ценного в России. А внутри, за шторами, сохранилась вера в то, что надо охранять и сохранять все прекрасное, что это необходимо при любых обстоятельствах. «Часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скана, в самое тяжкое время живительный и жаркий».

Алексей Турбин с тревогой думает не о своей возможной гибели, а о гибели Дома: «Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи». Дом вполне реален, это квартира, где живут главные герои романа и разворачивается основное действие, куда сходятся многие сюжетные линии повествования. Жизнь в этом доме идет как бы наперекор окружающим беспорядкам, кровопролитию, разрухе, ожесточению нравов. В доме у Турбиных все красиво: мебель старого красного бархата, кровати с блестящими шишечками, кремовые шторы, бронзовая лампа с абажуром, книги в шоколадных переплетах, рояль, цветы, икона в древнем окладе, изразцовая печь, часы с гавотом… На своей поверхности печь несет надписи и рисунки, сделанные в разное время членами семьи и друзьями. Здесь и шутливые послания, и слова, исполненные глубокого смысла, и признания в любви, и грозные пророчества - все, чем «богата» была жизнь семейства в разное время. Все это символы устойчивости жизни. Дом Турбиных изображен в романе как крепость, которая находится в осаде, ноне сдается. Его образу придан высокий, почти философский смысл. По убеждению Алексея Турбина, дом - это высшая ценность бытия, ради сохранения которой человек «воюет и, в сущности говоря, ни из-за чего другого воевать ни в коем случае не следует». Охранять «человеческий покой и очаг» - такой видится ему единственная цель, позволяющая браться за оружие. Именно поэтому их дом притягивает к себе близких друзей и знакомых. К ним посылает сестра Тальберга своего сына, Лариосика, из Житомира.

Сюда, как к спасительной пристани, прибывают Мышлаевский, Шервинский, Карась - друзья детства Алексея Турбина. Елена, сестра Турбиных, - хранительница традиций дома, в котором всегда примут и помогут, обогреют и усадят за стол. В одночасье может этот мир рассыпаться, так как на город наступает Петлюра, а потом и захватывает его, но нет в семье Турбиных злобы, безотчетной вражды ко всему без разбора. Дом вместе с его обитателями прошел через это страшное время, когда рушились все ценности и нравственные устои, выстоял, и вновь собирает под своей крышей близких людей. Именно семейные ценности, тепло, любовь его обитателей друг другу, духовные традиции, позволили Дому не разрушиться в период исторических катастроф. В итоге после военных событий герои снова собираются в доме. И в теплых уютных комнатах поселяются сны, которые, хотя и напоминают героям о тех страшных событиях, которые им довелось пережить, все-таки не страшны. Стены дома защищают его обитателей от всех ужасов жизни. Тема сбережения духовных, нравственных и культурных традиций проходит через весь роман, но, пожалуй, наиболее осязаемо, «вещественно» претворена она в образе Дома, чрезвычайно дорогом и важном для автора.

Другие сочинения по этому произведению

«Дни Турбиных» пьеса об интеллигенции и революции «Дни Турбиных» М. Булгакова — пьеса об интеллигенции и о революции. "Дни Турбиных" М. Булгакова - пьеса об интеллигенции и революции Борьба или капитуляция: Тема интеллигенции и революции в творчестве М.А. Булгакова (роман «Белая гвардия» и пьесы «Дни Турбиных» и «Бег»)

Я притянул насколько возможно мою казарменную лампу к столу и поверх ее зеленого колпака надел колпак из розовой бумаги, отчего бумага ожила. На ней я выписал слова: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими». Затем стал писать, не зная еще хорошо, что из этого выйдет. Помнится, мне очень хотелось передать, как хорошо, когда дома тепло, часы, бьющие башенным боем в столовой, сонную дрему в постели, книги и мороз. <...> Писать вообще очень трудно, но это почему-то выходило легко. Печатать этого я вообще не собирался. М. Булгаков, «Тайному другу»

Главное отличие киевского музея Булгакова от московских вот какое.

Если ваш интерес к Булгакову зиждется на «Мастере и Маргарите» или вам просто хочется посмотреть знаменитый дом на Садовой, в котором останавливалась шайка Воланда – то добро пожаловать в Москву, в музеи «Булгаковский дом» и «Нехорошая квартира». Добро ли вам пожаловать в квартиру 34, которая описана в романе под именем квартиры 50 , я не знаю, но обещаю узнать в следующий раз.

«Белую гвардию» молодежь, штурмующая эти музеи, увы, в большинстве своем не читала. И ничего страшного – в московских музеях им вполне хватает мастера с Маргаритой. Ну, и профессора Преображенского с Шариковым до кучи.

А вот в киевском музее людям, не читавшим «Белую гвардию» (или хотя бы не смотревшим «Дни Турбиных»), делать нечего. Ну не почувствуют они главного. В лучшем случае пройдут с экскурсией по второму этажу, послушают рассказ экскурсовода, да и отправятся восвояси. Не разглядят они на лампе того самого зеленого абажура, в изразцовой печке не увидят Саардамского Плотника, а на окнах не заметят кремовых штор.

Слева на этом фото можно заметить угол печи, расположенной в углу гостиной и греющей сразу три смежные комнаты. Это – тот самый Саардам, на изразцы которого гостями и хозяевами дома были нанесены знаменитые надписи. Только надписи эти были не тут, в гостиной, а с другой стороны печи – с того ее боку, который выходит в столовую за стенкой (мы еще дойдем туда). А оставшийся бок треугольного изразцового столба выходит в комнату Елены. Давайте выйдем туда и мы.

Комната Елены (половина Тальбергов)

Вот он, бок той же печки – в углу комнаты, а внизу чугунная дверца-заслонка: через нее печь и топится.

В спальне у Елены в печке пылают дрова. Сквозь заслонку выпрыгивают пятна и жарко пляшут на стене.

Очаровала меня изразцовая печка, да оно и не удивительно. Но давайте все-таки отвлечемся от нее и оглядимся по сторонам. На предыдущей фотографии виден комод, над которым развешены семейные фотографии. Центральная рама – для портрета самой Елены, но рама пуста. Это потому что в образе Елены слились сразу четыре сестры Булгакова: Вера, Надежда, Варвара и Елена. Нарисуйте в пустой раме портрет силой своего воображения.

А вот портрет ее мужа – капитана Тальберга – можно увидеть и без воображения. У него единственный прототип: это муж Варвары Булгаковой – Леонид Карум. Леонид Карум с женой Варварой (прототип Тальберга и ¼ прототипа Елены Турбиной)

В комнате Елены три двери: одна из гостиной, мы через нее вошли, сквозь другую можно попасть в столовую, а третья ведет в комнату Николки. Но если мы внимательно вчитаемся в «Белую гвардию», то найдем там, что через эту самую последнюю дверь к Николке мы пройти не можем: «Из соседней комнаты, глухо, сквозь дверь, задвинутую шкафом, доносился тонкий свист Николки». Дверь задвинута шкафом и сегодня. Перед этим шкафом экскурсовод останавливается, и, загадочно улыбаясь, предлагает ненадолго отвлечься от Турбиных и перенестись в московскую «нехорошую квартиру» – знаменитую квартиру номер пятьдесят из «Мастера и Маргариты». Затем шкаф распахивается – и, о чудо, мы видим дверь с табличкой «50» и шагаем за эту дверь в шкаф, как в Нарнию.

Правда, справедливости ради, ни в какую пятидесятую квартиру мы сквозь него не попадаем, а оказываемся там, где и следует – в комнате Николки Турбина; так что к чему преамбула про московскую квартиру из «Мастера и Маргариты», непонятно. Ну, оно и правильно, мне кажется: не будем мешать в одну кучу две таких разных книги.

Комната Николки

Эта небольшая комната – особенная среди всех особенных комнат дома. Ее делил с братьями сам юный Миша Булгаков, сначала гимназист, а затем студент медицинского факультета. В не столь многочисленном семействе Турбиных комнатку получил в единоличное свое владение Николка.

На этой кровати у изразцовой печки спал младший Турбин. Эта уже другая печь, не та, что мы видели прежде. В «Белой гвардии» ничего не говорится о рисунках на печи в Николкиной комнате – лишь на печи в столовой. Но сотрудники музея, видимо, решили – не пропадать же месту, и на изразцах этой печки воспроизвели рисунки самого Булгакова.
А вот на этом узком диванчике у противоположной стороны храпел Шервинский, когда ему выпадало ночевать под крышей этого дома.
Фото Елены Шарашидзе

Но Шервинский Шервинским, а нас куда больше интересует истинный обитатель комнаты. Посмотрите на эту фотографию – весьма редкую, между прочим. На ней запечатлен молодой элегантный студент медицинского факультета, погруженный в какие-то свои мысли. Сделано фото младшим братом будущего писателя, Николаем, увлекавшимся в то время фотосъемкой. Булгаковы очень любили эту карточку; в семье она называлась «Миша-доктор».
Михаил Булгаков за письменным столом в доме на Андреевском спуске

Вообще, странное ощущение испытываешь, когда разглядываешь это фото, стоя в комнате Булгакова. Не можешь отделаться от иррационального ощущения, что сидел за этим столом Михаил Афанасьевич всего минуту назад – до того точно картина перед глазами совпадает с фотокарточкой. Обстановка комнаты повторена сотрудниками музея вплоть до мелочей – кажется, что не было этой сотни лет после щелчка Николкиной фотокамеры.
Фото fairykat

На столе стоит бронзовая лампа под зеленым абажуром – пожалуй, ради нее одной поклонникам писателя уже стоило бы совершить паломничество в Киев. Вероятно, рассказывать о ней можно бесконечно – судя по всему, вполне получилось бы написать целую диссертацию на тему «Роль и место зеленого абажура в творчестве М. А. Булгакова». Именно зеленый абажур старой отцовской лампы – наравне с книгами и пресловутыми кремовыми шторами – был для Михаила Афанасьевича важнейшим уютообразующим звеном, превращающим простое жилище в настоящий Дом, наполняющий смыслом его существование. А именно дом, пожалуй, и есть главное в жизни человеческой.

А вот то самое окно, за которым изобретательный Николка догадался спрятать на случай обыска оружие – Алешин браунинг и най-турсов кольт.

Произошло неожиданное препятствие: коробка со вложенными в нее револьверами не пролезала в форточку.

Стена соседнего дома подходит к дому Турбиных почти вплотную – вот в узкую щель между домами и была вывешена коробка с пистолетами.

Тайник и в самом деле превосходный: с улицы его случайно заметить совершенно невозможно. Я и сам углядел эту коробку далеко не сразу, хотя и искал ее специально. Ну да, висит коробочка до сих пор, а как же. А вы сомневались? Дом Турбиных – справа. Ну-ка, попробуйте разглядеть тайник.
Фото Елены

Отправимся теперь в соседнюю комнату – книжную, но выходя из Николкиной комнаты, обязательно обернемся на косяк двери по левую руку. В память об отважном полковнике там вырезан крест и неровная подпись: «п. Турс». «Най», как мы помним, Николка откинул на случай петлюровского обыска – для конспирации.

Книжная (комната Лариосика)

Небольшая комнатка с двумя слепыми окнами (потому что выходят они как раз в стену соседнего дома) служила в семье профессора Афанасия Булгакова библиотекой. Здесь стояли шкафы с книгами, без которых невозможно представить себе ни семью Булгаковых, ни семью Турбиных.

В эту комнатку же был поселен свалившийся на голову Турбиным житомирский кузен Лариосик – ходячее несчастье, бледный Пьеро. Почти все свободное от книжных шкафов место тут занимает кровать сложной раскладной системы, выделенная гостю. Именно между ее створками он в первый же день умудрился защемить Николкину руку – аккурат между тем, как раскокать сервиз и разбить оконное стекло при устройстве тайника в соседней комнате.

В этой крошечной комнатке и в самом деле какое-то время жил племянник Карума по имени Николай Судзиловский (впрочем, первая жена Булгакова утверждала, что его также звали Ларионом, так что – кто знает).

«Глаза, мутные и скорбные, глядели из глубочайших орбит невероятно огромной головы, коротко остриженной.» М. Булгаков, «Белая гвардия»

На фото – Николай (а, может, и Ларион) Судзиловский, прототип Лариосика

Из комнаты Лариосика мы наконец-то оказываемся в столовой, самой лучшей и уютной комнате особнячка. Вот он, Саардамский Плотник – печь, обратную сторону которой мы уже видели в гостиной.

Это – сердце турбинского дома. На замечательной изразцовой кладке, в самые тяжкие дни живительной и жаркой, руками старинных турбинских друзей выведено: «Леночка, я взял билет на Аиду», «Июнь. Баркаролла», «Недаром помнит вся Россия про день Бородина»...

Рядом с жаркими изразцами стоит кресло, и очень легко представить устроившегося в нем с ногами молодого доктора Алексея Турбина. В домашнем тепле и тишине он читает «Саардамского Плотника», а у его ног на скамеечке, вытянув ноги почти до буфета, задумчиво перебирает струны гитары Николка. Размеренно тикают старые часы с башенным боем, и в ответ их башенному бою играют гавот часы из соседней Елениной спальни. Уютней всего в кухне за кремовыми шторами, надежно скрывающими заснеженную веранду, внутренний дворик, да и весь обезумевший мир. Только за кремовыми шторами и жить.

Полы лоснятся, и в декабре, теперь, на столе, в матовой, колонной, вазе знойная роза, утверждающая красоту и прочность жизни.

А через несколько дней зыбкий уют разлетится вдребезги, билет на Аиду превратится в билет в Аид, и раненый доктор Турбин, бледный до синевы, будет лежать на диванчике под старыми часами, а рядом будет метаться Елена. Спальня Алексея тут, через стенку, и лежа в своей постели, умирающий доктор будет мучиться в тяжелом, жарком, липком бреду. Когда-то в этой комнатке умирал Афанасий Иванович Булгаков, а теперь суждено умирать Турбину.

Булгаков – мистический писатель. Всмотритесь в зеркало, висящее в углу столовой. Если в столовой погаснет свет, вам удастся заглянуть сквозь него в болезненный бред Турбина: вы увидите в зазеркалье пляшущий в стол, снежную вьюгу восемнадцатого года, а затем сменяющее всё сияние звезд над головой. Это – одно из чудес, приготовленных для вас музеем.

Видением звезд в зеркале и заканчивается экскурсия по дому Турбиных. Но давайте не торопиться покидать его. Если мы дождемся, пока все прочие посетители спустятся вниз, и подойдем к экскурсоводу, он наверняка не откажет нам в просьбе немного здесь задержаться.

Кабинет

Нам повезло: нам не просто позволили сделать еще один круг по квартире, но даже в виде особой любезности открыли угловую комнату с выходом на балкон – комнату эту во время экскурсии мы почему-то не проходили (кажется, в ней проходит реставрация). Благодаря удобному положению – отдельному входу с лестницы – эта комнатка после возвращения доктора Булгакова в Киев в восемнадцатом году использовалась им для приема пациентов. Сейчас, правда, отдельного входа уже нет – дверь заложена кирпичом, и попасть в кабинет можно только из гостиной. Впрочем, помнится, в романе посетители доктора Турбина тоже проходили в кабинет через гостиную, так что кто знает, когда вход с лестницы исчез на самом деле? На плане квартиры я нарисовал на месте этой двери полупрозрачную стенку – то ли есть ход, то ли нет.
Дверь была (или не была) в стене, у которой стоит кушетка
Фото maucat

Если бы мы вошли сквозь эту призрачную дверь, то нам открылся бы такой вид:
Справа от стола – дверь на балкон
Фото maucat

Да, стоит ли говорить, что доктор Турбин облюбовал себе тот же кабинет, что и доктор Булгаков? Сейчас в этой комнатке можно увидеть табличку, выскочившую в реальность из романа – вон она висит на спинке стула:

Доктор А.В.Турбин
Венерические болезни и сифилис
606 – 914
Прием с 4-х до 6-ти

Венерическими же болезнями занимался в этом кабинете и сам Михаил Афанасьевич. Вообще говоря, знаменитый диплом «лѣкаря с отличiемъ» Булгаков (надо думать, и Турбин вместе с ним) получил по специальности «детские болезни», но Первая мировая внесла в его профессию свои коррективы. А именно: следствием войны явился стремительный всплеск венерических болезней среди солдат, да и не только среди них. Спрос на венерологов ощутимо превысил спрос на педиатров: до открытия антибиотиков оставалось еще четверть века, поэтому венерические болезни лечились плохо, сложно и долго. Передовыми средствами лечения сифилиса были соединения мышьяка (кстати, числа 606 и 914 на табличке доктора Турбина – это не телефон, как вы могли бы подумать, а именно номера мышьячных соединений) и впрыскивания ртути.

Заходить в кабинет доктора нам, правда, не разрешили, чтобы мы не потоптали тамошний реставрируемый паркет.

Булгаковский паркет

Да, кстати, о паркете. Историческую ценность для булгаковедов представляет лишь гомеопатически малая доля содержащегося в доме паркета: кусочек плинтуса, еще заставший Булгакова, содержится на первом этаже музея. Хранится он в окладе под стеклом как святыня – разве что не в специальном ларце-ковчеге. Как следует из приложенного сертификата, обретение частицы истинного плинтуса Михаила Афанасьевича произошло благодаря Александру Крылову, преподнесшего булгаковскому дому такой подарок.

На реликвии прилеплена голограмма за нумером S-1426, удостоверяющая подлинность раритета. Музей готов безвозмездно отдать его человеку, который подарит Фонду Булгакова 10 000 гривен. Вас как, не интересует?

А я вот думаю: если кусочек булгаковского плинтуса размером со спичечный коробок стоит больше тысячи евро, то сколько же будет стоить целая булгаковская квартира – ну, та самая, номер 34 в доме на Садовой ? Ее пока не превратили в музей, а, значит, можно ее купить и поселиться там же, где когда-то поселился Воланд. Только трудновато, пожалуй, будет накопить на нее, при таких-то расценках. А раз так, то бог с ней, с московской квартирой писателя, вернемся к киевской.

Раз уж заговорили о паркете, скажем вот еще о чем. Если при посещении музея у вас не окажется денег на вышеозначенный плинтус, не огорчайтесь. Лучше обратите внимание на первую ступеньку лестницы, ведущей в турбинскую квартиру. Эта единственная сохранившаяся с начала прошлого века ступенька, по ней Булгаков поднимался к себе на второй этаж. И постоять на ней можно совершенно бесплатно.