Притчи царя соломона. Анализ произведения «Суламифь» (А.И

Глава 25. Месть

Но Соломон забыл о том, как много врагов нажил он за прожитые долгие годы. Если увлечение царя занимало его вельмож ровно столько, сколько Соломон позволял говорить и думать об этом, то осмеянная и опозоренная Руфь долго и злобно ждала, как отомстить государю. Отомстить больно, чтобы нанести ему такую рану, которая бы не зажила никогда. И вот, казалось, жизнь сама подсказывала ей, что делать.

Жизнь, которая обошлась с ней так несладко. Обласканная Соломоном, находясь в привилегированном положении, Руфь пожелала продлить свои радостные дни и запечатлеть свой образ в памяти царя не только в качестве любовницы, но и как религиозная звезда: ее вера – как она ее видела – во многом могла бы прийтись по душе государю, потому что не возбраняла плотские утехи, поощряла культ обнаженного тела и культ соития. Но она просчиталась. Соломон не был в такой степени подвержен влиянию распущенных и желающих заполучить любым путем блага мира наложниц, как это показалось ей, ослепленной собственным успехом при дворе. Она, Руфь из Моава, посмела посягнуть на свободную волю Соломона. А впрочем… Это глупый старик расстроил все дело. Он возомнил себя пророком, явившись в ту ночь, когда горожане слились в религиозном экстазе. Если бы не он, как знать, где бы сейчас она была… Как знать…

Когда Соломон вместо того, чтобы отблагодарить Руфь за верное служение ему, жестоко обошелся с ней, она поклялась, что никогда не забудет унижения и оскорбления, нанесенного ей. Теперь, живя невыносимо скромно и незаметно, затаившись, как змея в расщелине, она тайно плела тонкую нить интриг и искала скрытые пути, связавшие бы ее с внешним миром. Она искала себе помощников, которые в будущем, при случае, осознанно или вслепую могли бы пригодиться ей для сведения счетов с царем.

Она умудрилась узнать о сонме пророков больше, нежели слуги Соломона. Через три дня после того, как Руфь донесли, где в настоящий момент находится убежище единомышленников Ницана, всем стало известно о гибели неких людей в длинных одеяниях, похожих на одежды священников. Кто-то отравил ручей, из которого брали воду эти люди, и теперь пить из него было опасно. Неизвестные, о которых теперь рассказывали в каждой лавочке и на каждом углу, укрывались в невесть откуда взявшейся пещере неподалеку от Иерусалима и обнаружены были двумя израильтянами, которые ездили в соседнее селение по торговым делам. Они почувствовали сильный смрад, попытались найти источник неприятного запаха, опасаясь эпидемии, – и наткнулись на десяток тел, уже несколько дней разлагавшихся здесь, в душном склепе.

Когда Соломону доложили о произошедшем, он искренне удивился про себя: кому могли так насолить эти люди, что были жестоко отравлены? Но их смерть была ему выгодна. И невольно он поблагодарил незнакомого благодетеля, избавившего его от поисков сообщников Ницана.

Потом до Руфь стали доходить слухи о том, что Соломон увлекся простой селянкой, которую встретил на виноградниках, куда (она и сама об этом знала) царь любил уходить в минуты сильной тоски. Поговаривали, что Соломон даже приобрел небольшой домик, чтобы там, словно вольная птица, свить уютное гнездо и наслаждаться своей новой любовью в минуты праздности и приятной лени. Руфь разузнала о Суламифь все: кто ее родители, с кем и где живет, кого и что любит и с кем дружит. К радости Руфь, оказалось, что приятельница и родственница этой самой Суламифь – Нейхеми частенько бывает во дворце: она приносит сюда побрякушки из недорогих камней и некачественного стекла, пользующиеся успехом у скучающих женщин, бывших возлюбленных Соломона. И тогда Руфь решила привечать болтливую Нейхеми, чтобы потом та не смогла отказать ей в той или иной просьбе.

Узнала Руфь и об Эвимелехе, некогда возлюбленном Суламифь, который до сих пор томился под стражей. Вероятно, дальновидный Соломон держал его для каких-то целей, ведомых только ему.

Получив необходимые сведения и заручившись поддержкой некоторых людей, Руфь принялась выжидать, когда настанет подходящий момент, чтобы нанести Соломону удар.

Она была вынослива и терпелива. Но когда узнала, что Соломон готовит пышную свадьбу, дабы порадовать свою селянку, Руфь рассвирепела и заторопилась: она не могла позволить Соломону стать счастливым и возвысить Суламифь, которую считала соперницей. Эта самая Суламифь явно метила на ее место в сердце и судьбе Соломона. Ни разу не встретив Суламифь, Руфь возненавидела девушку – до отвращения, до дрожи в смуглых (и одиноких теперь) коленях. Ей не пришлось долго думать: коварный план сам возник в ее отчаянной голове.

Глава 26. Ложь

– Как ты постарел за последние дни, старик, – удивился Соломон, когда Офир, опираясь на свой посох, наконец-то вошел в трапезную. – Садись, говори со мной, мудрый Офир.

– Благодарю тебя, царь, – ответил старик и, лишь мельком бросив подслеповатый взгляд на Соломона, отметил: – А ты, напротив, помолодел. До сих пор я не знал, что глаза твои могут так гореть, а сердце радоваться. Я вижу, что-то произошло в твоей жизни, Соломон!

– О да, Офир. Совсем недавно я понял, что все мои познания в любви были ничтожны и пусты. Я опасался, что никогда не встречу настоящего чувства – напрасно. Теперь я любим.

– И она не знает о том, что ты царь?

– Не знает. Я назвался богатым купцом – и то только тогда, когда увидел, что любим взаимно.

– Но ведь ты скажешь ей о том, кто ты?

– Я думаю об этом, Офир. Но зачем?

– Но ведь это ложь – занять чужое место, назваться чужим именем?

– Я нужен ей сам по себе. Не думаю, что ей важно знать о моем положении и звании. Я люблю ее, она – меня. Вот высшая правда. Все остальное – суета.

– А не думаешь ли ты, что та жизнь, которая сейчас остается для нее за спасительной чертой, созданной тобою, – может выйти из-под контроля и навредить ей? Она даже не будет готова защищаться, застигнутая врасплох?

– Ты опять все портишь, мудрый глупый Офир. Ты же ничего не понимаешь. Поверь мне на слово, что я прав. Разве могу я рассказать тебе обо всех переживаниях любви, чтобы объяснить, как бессмысленно то, что ты говоришь. Порадуйся за меня. Ибо она – роза, лилия, свет моей жизни. Тело ее сильное и стройное. Когда она весела – голос ее напоминает звон росы, когда она случайно каплет с широкого зеленого листа на блестящий плоский камень. Когда моя милая грустна или предается сладкой истоме – ее голос становится вязким, как густой сок дикого винограда, и глубоким, как хрипловатый отзвук созревающего в золотистом сосуде вина… И я даже не могу подумать о том, что она могла бы достаться другому.

– Помнится, не так давно я уже слышал подобные речи о любви. И ты слышал, царь. И тогда ты сказал бедному юноше бежать от такой любви, как от болезни. Ты посчитал ее слишком великой для никчемной жизни обыкновенного труженика и слишком примитивной для человека, способного к поэзии и открытого мудрости.

– Опять этот Эвимелех напоминает о себе! Эвимелех мертв, Офир. По обвинению в убийстве он уже много дней томится в моей тюрьме, в которой невозможно провести больше недели, чтобы смертельно не заболеть.

– И ты действительно поверил в виновность пастуха? Ты – мудрый Соломон, читающий в сердцах людей?

– Дело в том, что сюда примешалось другое дело, старик, – с досадой ответил Соломон.

– Уж не дело ли Ницана, попытавшегося остановить чинимый тобой разврат на священной Храмовой горе?

– Я не хотел с тобой говорить об этом, Офир!

– Поэтому и прятался от меня все это время? Ты знаешь, Соломон, что я не враг тебе. Я рад, что ты излечился от душевных ран и очистился от той смрадной ночи. Не сердись на старика, чей жизненный опыт позволяет утверждать не только то, что все пройдет, как гласит твое кольцо. Я знаю и другую истину: ничего в жизни не исчезает бесследно. Дай бог, чтобы та ночь не вернулась к тебе, и благодарю тебя за то, что ты пришел ко мне с легким сердцем. Назови же имя той, что сотворила чудо и погрузила тебя в новый сон?

– Ее зовут Суламифь, старик.

– Как! Ведь именно это имя называл Эвимелех, воспевая свою возлюбленную!

– Да, это она. Я не смог противостоять ее молодости и свежести.

– Но скажи мне, ведь, когда ты полюбил Суламифь, ты уже знал о гибели ее возлюбленного?

– Какое это имеет значение, Офир? Да, я знал, – солгал он.

– Берегись, Соломон, ибо нельзя построить счастье на горе другого человека.

Больше в разговоре они не касались этой темы. Соломон был по-прежнему весел и здоров. Он не испытывал угрызений совести по поводу судьбы Эвимелеха, ведь не он же подстроил убийство этих самых Неарама и Нехама. Не он тянул его за дерзкий бескостный язык на допросе: непомерная гордость говорила в несчастном пастухе. У Соломона были все основания считать Эвимелеха преступником, а что касается собственного мнения государя – не всегда оно решает исход того или иного дела, имеющего статус религиозного или серьезного политического преступления.

Хотя тайно, в глубине души, он был огорчен сомнениями Офира. Но эти сомнения быстро развеялись под влиянием мыслей о Суламифь. Обсуждая с Офиром новые фрески, выполненные знаменитыми финикийскими мастерами на стенах Храма, восхищаясь музыкой нового придворного поэта, успешно сочиняющего любовные гимны, Соломон почувствовал, что соскучился по своей возлюбленной, и заспешил собираться к ней.

Глава 27. Таинственные посетители

Дни Эвимелеха в подземелье слились в один нескончаемый поток. Вот уже сто лет, казалось ему, сидит он в этих стенах.

Теперь солнце и ветер, дождь и трава воспринимались им как щемящий сердце миф. Все это было создано для других, но не для него. Почему-то ему было запрещено наслаждаться тем, что составляло саму суть жизни, тем, что обычно воспринималось как каждодневное и рутинное, само по себе разумеющееся.

Сладкое спасительное забытье стало его постоянным спутником. Вот, видел он, Суламифь спускается к нему с белого холма. Она несет кувшин вина. Это вино необычайно вкусно. Сейчас он выпьет его, и ему станет легко. Тяжесть в ногах и теле, мешающая встать, пройдет. Он поднимется, откроет железную ржавую дверь и выйдет на свет.

А вот Иаков и Минуха. Они молоды и счастливы. Перед ними большое золотое блюдо, украшенное цветущей ветвью миндаля. На блюде спелые гранаты и виноград. Они видят Эвимелеха, но не зовут его присоединиться к трапезе. Вот вошла Суламифь. Она села за стол и стала класть в рот золотистые сочные ягоды. Она улыбается странною улыбкой, обращенной куда-то в себя, и не замечает Эвимелеха. Она стала еще красивее. Повзрослела. Под сердцем она носит дитя. Но это дитя не Эвимелеха.

Вот бык, большое степенное животное, пасется рядом с домом. В носу его – золотое кольцо. Змея скользнула меж его ног, пытаясь ужалить. Но он ловким движением перебил ей шею и вдруг каким-то образом превратился в человека, в котором Эвимелех неким внутренним чутьем узнал Соломона – только изменившегося, старого, плешивого, с обвисшими веками, бесформенными губами, с рыхлым дряблым телом, скрюченными узловатыми пальцами.

Сквозь густой туман Эвимелех услышал, как лязгнула своими засовами старая дверь, и в темницу вошла женщина, плотно закутанная в темное покрывало.

– Скорее, если нас увидят, то не сносить нам головы, – сказал женщине стражник.

– Эй, очнись, – стала трясти женщина полуживого пастуха. – Очнись, Эвимелех!

Но юноша не реагировал. Резкие движения таинственной посетительницы становились все более грубыми и порывистыми. Словно она была готова растерзать узника.

– Проклятье, – завопила она, – проклятье! Этот – мертвец. Он уж ни на что не сгодится.

– Тогда торопись, пойдем отсюда, – снова призвал стражник, и они удалились из каморки.

И опять наступила гробовая тишина. Снаружи сюда сегодня не долетал ни один звук. Эвимелех продолжал видеть свой сон.

Вдруг раздался шум, но не снаружи, как в прошлый раз, а из каменных недр темницы. Спустя какое-то время послышался голос.

– Эвимелех… Эвимелех… – позвал постаревший Соломон. Но откликаться не хотелось. Хотелось еще раз взглянуть на Суламифь, когда-то такую родную, а теперь – чужую, изменившуюся. – Эвимелех, очнись, – юноша открыл глаза, увидел перед собой незнакомое бородатое лицо и снова впал в забытье.

Потом ему показалось, что он парит в воздухе, в следующий за тем миг – ползет, и холодная бархатная земля сыплется ему под одежду. Потом чьи-то руки тащили его тело, непослушное и неуклюжее, сквозь темный узкий тоннель. Сквозь закрытые веки он почувствовал свет впереди, но открыть глаз не мог. «Я умер, – догадался Эвимелех, – а где же ангелы?» – возник в его усталой голове последний вопрос, прежде чем сознание окончательно покинуло его.

Глава 28. Неудача

Руфь была в бешенстве. Ей удалось подкупить стражника, чтобы он тайно пропустил ее к Эвимелеху. Но какого труда ей этого стоило! Она отдала тюремному служителю почти все деньги, которые удалось скопить, будучи в опале Соломона. Она пообещала этому грязному выскочке ночь любви – и все напрасно. Эвимелех был не способен даже слушать и понимать, не то что – действовать! Она могла бы устроить ему побег (ведь удалось же все-таки умаслить стражника), и тогда в таких елейных и безоблачных отношениях Соломона и Суламифь явно появились бы трудности. Эвимелех напомнил бы своей возлюбленной об их привязанности и обещаниях, данных когда-то. А может, даже посмел предпринять что-нибудь и получше… Так Руфь, оставаясь в стороне, могла бы порядочно испортить жизнь Соломону.

А теперь… Нужно придумать что-то еще.

В этот день Нейхеми, которая обычно один-два раза в месяц посещала скучающих жительниц роскошной резиденции царя, – разнося различные цветные и бренчащие безделушки, украшения, ткани, – как всегда, пришла навестить и Руфь. Она считала моавитянку несчастной и незаслуженно обиженной Соломоном. Должным образом настроенная бывшей любовницей царя, недалекая, не очень умная, Нейхеми жалела Руфь и стремилась всячески помочь жестоко страдающей (в этом она была уверена) от государевых козней женщине.

«Так вот оно – мое решение, как избавиться он ненавистной Суламифь. Эта глупая безродная Нейхеми, конечно же, поможет мне», – злорадно подумала Руфь и, когда торговка вошла в ее неудобную темную комнату, обратилась к ней с приветствиями и разговором, который издалека должен был коснуться тех предметов, которые волновали моавитянку больше всего:

– Здравствуй, добрая женщина! Рада снова видеть тебя! О! – неожиданно воскликнула Руфь. – Ты сегодня еще прелестнее, чем всегда! Признайся, какой-нибудь молодой прохожий задел твои одеяния своей рукой, не в силах обойти тебя стороной, и теперь завладел твоим воображением? Или муж одарил тебя страстной ночью? Ну-ну, не красней, милая Нейхеми, – щебетала моавитянка, не давая зардевшейся, приятно удивленной такими лестными предположениями женщине что-либо ответить. – Показывай, что у тебя тут?

И Руфь принялась как никогда заинтересованно, с жадным любопытством перебирать товар Нейхеми.

– Позволь, я возьму вот это и вот это! – заключила она, наугад выбрав две вещи, которые, она знала, вряд ли ей понадобятся.

– Возьми, возьми, сладкоречивая Руфь! Возьми это в долг, если хочешь, если сейчас у тебя нет денег.

– О, благодарю тебя снова, у тебя большое сердце! Присядь, дорогая гостья, – пригласила Руфь Нейхеми присесть напротив. – Расскажи, какие новости нынче?

Какие события происходят за стенами моей, – она картинно обвела взглядом свои покои, – тюрьмы?

– О Руфь! Благодарю тебя! – ответила Нейхеми, присаживаясь туда, куда указала хозяйка. Она принялась говорить о пустяках и мелких происшествиях и дрязгах, которые мало интересовали моавитянку.

Руфь слушала столько, сколько позволили ей уже порядком расшалившиеся от никчемной болтовни нервы. Выдержав необходимую паузу, она, словно невзначай, спросила:

– А что слышно о новой невесте Соломона? Она, кажется, твоя родственница? Говорят, что готовится пышная свадьба?

– О да, Суламифь – сестра моего мужа Эйната, – ответила Нейхеми, радуясь возможности посплетничать. – Как она успела за свою короткую жизнь одурманить ум стольким мужчинам – удивительно! Сначала был Эвимелех, который, по слухам, то ли умирает, то ли уже умер в тюрьме этого дворца. Ведь и обвинили-то его в убийстве Неарама и Нахама из-за Суламифь. Hoax, отец убиенных, уверен, что произошел спор между Эвимелехом и Неарамом, женихом Суламифи (Янив и Эйнат выбрали его для сестры) из-за девицы. Нехам же случайно оказался рядом. Поэтому Эвимелех устранил соперника и погубил свидетеля… Вот и Соломон каким-то чудесным образом повстречался с простолюдинкой и даже решил жениться на ней. Словно колдунья, опутывает она мужчин своими чарами. Соломон выделил дом для нее, и теперь они, как муж и жена, живут в нем вместе.

– А как же братья Суламифь? Неужели они ничего не знали о произошедшем? Как они отнеслись к поведению Суламифь?

– О, они несказанно рады! Плохо ли – породниться с самим царем? Впрочем, им во всем этом отведена совсем маленькая роль. Государь выкупил у них сестру заплатив за нее немалые деньги.

– И что же, Суламифь, которую так превозносит царь, настолько бездушна, что даже не пожелала попрощаться с братьями? Какая черствость! Разве это не оскорбляет их достоинства?

– Может, ты и права, хозяйка! Я непременно скажу им об этом, и недоступная Суламифь еще раз вернется в свой дом: пусть хоть на мгновение вспомнит она, чей хлеб ела все эти годы, кому должна быть благодарна. Кто знает: вдруг Соломон опять проявит свою доброту и вновь щедро утешит Янита и… Эйната… – как-то мерзко, плотоядно протянула Нейхеми. Она вдруг встала, еще раз поблагодарила Руфь за участие и откланялась.

– Ну вот. Теперь Суламифь, все время находящаяся под чуткой охраной, покинет дом и пойдет к себе, – сказала Руфь кому-то невидимому. – Посмотрим же, как переживет наш досточтимый царь то, что я приготовлю ему…

Глава 29. Исчезновение

Суламифь терпеливо ожидала Соломона, который был вынужден покидать дом, как он говорил, по своим торговым делам: на самом деле во дворце его ждали неотложные вопросы, связанные с политикой и строительством городов Израиля. А потом он снова спешил к возлюбленной, чтобы разделить с ней трапезу и убаюкать сладким сном, лаская ее черные волосы, в которых при свете свечей поселялись звезды и сны.

Однако сегодня он заметил тень на лице Суламифь: она явно о чем-то думала.

– Что беспокоит тебя, возлюбленная Суламифь? Какие мысли омрачают твой взор?

– О Соломон, ты так проницателен, ничего не скроешь от тебя! Нейхеми приходила сегодня… Ты знаешь она была единственной, кто заботился обо мне последние месяцы. Она принесла мне вести из Иерусалима. Рассказала о братьях, о том, как они живут. О том, что они недоумевают: как же я, сестра их, покидаю дом своих родителей, не навестив братьев, не отдав дань почтения памяти родителей… Отпусти меня хотя бы на полдня – домой…

– Я дам тебе верных людей…

– Нет, прошу тебя! Я хочу пойти одна. Всю дорогу я буду вспоминать свои детские годы, в покое и счастье проведенные в объятиях моей доброй матери, рядом с любимым отцом. Я буду прощаться со своими детскими грезами… Я хочу, чтобы в этот момент никто не мешал мне и не смотрел на меня… Я переночую дома. А наутро присылай за мной свои пышные носилки.

– Пусть будет так. Я сам встречу тебя, Суламифь.

Они ласково попрощались друг с другом. Суламифь облачилась в свое простое платье и отправилась в путь.

На душе у нее было смутно. Она пыталась понять, почему так невесело ей в преддверии самого радостного дня в ее жизни: она станет женой человека, который ей так приятен, который помог ей стать взрослой, научил понимать любовную науку.

Неподалеку, в небе над ячменным полем, она увидела хищную птицу. Ястреб величаво и грозно кружился, высматривая добычу. Вдруг он сорвался с одной точки и камнем полетел. Схватив что-то, он стремительно воспарил в небе и начал удаляться в сторону высоких каменистых холмов.

«Что это – тайный знак?» – подумала Суламифь. Ей вспомнился Эвимелех. Уже много дней она не произносила его имени даже про себя – и она содрогнулась, подумав об этом. Как быстро забылись счастливые минуты, некогда в таком упоении похищаемые влюбленными у времени и скудной действительности! Как скоро Суламифь погребла память о юноше под покровом сладких слов и страстных речей. Со своим Шломо она чуть не оставила братьев, едва не предала родителей. Словно в келье, заперлась она с новым повелителем сердца – и время словно замерло для нее. Спасибо Нейхеми, что тайно прислала ей весточку с приветом от родных и пробудила ото сна!

Суламифь стала прогонять дурные мысли. Не этого хотела она, упрашивая Шломо отпустить ее в город. Хотела подумать, по-новому решить, что теперь для нее жизненно важно, а что – тлен и прах… Она успокоила свои мысли и принялась вспоминать мать и отца, Эвимелеха и себя – невысокую худенькую девочку с большими темными глазами. Ей хотелось уравновесить в своем сознании все пережитое: простить плохое и грустное и запечатлеть навсегда – веселое и радостное, яркое и светлое. Словно умирающий подводит итог своей жизни, так и она шла к тому, чтобы понять: что она и кто она сейчас по сравнению с прошлой Суламифь. Суламифь Иакова и Минухи, Суламифь Янива и Эйната, Суламифь Нейхеми – и Суламифь Эвимелеха. Теперь, наверное, она другая. Ее не пугает брачное ложе – лишь чуть-чуть. Она умеет владеть своими желаниями и даже управлять ими. Шломо научил ее этому.

Как быстро сердце ее забыло Эвимелеха, его стыдливые прикосновения, трепетное ожидание каждого ее слова. Теперь она требовательно ждет уверенных ласк Шломо. Ее грудь наливается, а под животом ноет, когда он призывно и горячо смотрит на нее. Но он благородно ждет дня свадьбы, когда сможет насладиться любовью в полной мере. И она благодарна ему за это. Ведь он подарил ей дом, прекрасный сад – и ничего не требует взамен. Ничего, что бы она не хотела ему отдать.

Наконец показались стены Иерусалима. Солнце как-то неожиданно спряталось сегодня, и стало по-сумеречному темно. Тени, то косые и высокие, то низкие и корявые, окружали Суламифь по мере продвижения по извилистым узким улицам. Она ускорила шаг. Вдруг ей послышался чей-то шепот, затем – шаги. Суламифь испугалась. Она уже почти бежала. Шаги следовали за ней и ускорялись в такт ее собственным движениям. Не оставалось сомнения: кто-то ожидал Суламифь у городских ворот и теперь преследовал ее. Кто-то, знавший, что сегодня она направится в Иерусалим.

«Как страшно!» – подумала Суламифь, сердце будто бы остановилось в груди и больно горело.

Внезапно она остановилась. Несколько фигур возникли перед ней, преградив путь.

– Хм, как откуда? – хмыкнул другой, небритый низкий толстяк. – Как откуда? – он раскинул руки в стороны, пытаясь поймать Суламифь, напирая своим гадким вонючим телом. – От полюбовничка! Я тоже хочу быть твоим воз-люб-ле-нным, – коверкая последнее слово, полусказал-полупрорычал он. – Иди ко мне, красавица!

– Блудница! Блудница! Ведьма! Гулящая! Бродит ночью одна по темным улицам, думает, что никто не увидит ее! Бейте ее! Бейте! Чтоб неповадно было другим бродить по ночам и красть чужих мужей!

Суламифь даже не успела рот открыть, чтобы оправдаться, не успела убежать, как камни посыпались в нее. Она упала на вымощенную булыжником дорогу и, молча и порывисто дыша, ждала самого страшного – боли и унижений, уродливой смерти от побоев и издевательств.

– Стойте! Я говорю – остановитесь!

Суламифь по-прежнему оставалась на мостовой. По мановению руки закутанной в непроницаемое покрывало женщины, двое схватили Суламифь, водрузили бездыханное тело на резвого скакуна и скрылись на глазах изумленных истязателей в темноте дальних улиц. Затем та же рука движением сеятеля выбросила на дорогу монеты, и все бросились собирать деньги. Когда монеты, с взаимной бранью и тычками, были собраны, ни женщины со странным голосом, ни ее спутников, ни избитой камнями прохожей – уже не было. Поболтав немного, нищие разошлись.

Глава 30. Спасение

Эвимелех очнулся в полумраке и долго разглядывал колышущиеся на стенах тени – цветы, ветви, человеческие фигуры в длинных одеяниях составляли необыкновенный мир сна. В голове было звонко и гулко: наверное, так бывает в большом золотом сосуде, когда он пуст. Вот прошла женщина, в ее руках – кувшин с водой. Вот мальчик принес и поставил рядом со стеной огромное блюдо с виноградными гроздьями. Вот старец медленно, не разгибая горбатой спины, натачивает нож Лицо этого человека не знакомо. А вот другой старик. Где-то Эвимелех его уже видел… «Ницан. Он жив?» – пронеслось в голове.

– Посмотрите, наш больной очнулся, – сказал мальчик, подзывая своих спутников к Эвимелеху.

Оба старика подошли к циновке, на которой лежал Эвимелех, заботливо укрытый старыми, но чистыми покрывалами. Одежды на нем не было: выстиранная и кем-то починенная, она висела неподалеку от убежища.

– Ну вот, – сказал второй, незнакомый старик, – теперь опасность миновала, теперь он будет жить.

Надежда и свет появились в потухших было глазах Ницана. Он взял Эвимелеха за руку и стал как будто чего-то ждать: может, когда тот заговорит или попросит чего-нибудь.

– Где я, что со мной? Я не умер?

Мальчик, который помогал старцам, был тут же. Поглядев на Ницана, он ответил вместо него:

– Нет, братство Ницана спасло тебя.

– Но… как? Я думал, Ницан умер. Тогда, когда меня привели с допроса, его уже не было… Я подумал…

– В тот день, когда тебя вызвали на допрос, Соломон приказал своим слугам перенести тело Ницана в другую каморку. Он был так заинтересован тем, кто такой Ницан и кто есть мы – братство пророков, что поспешил спасти жизнь Ницану. Повелитель умен и хитер, он хотел знать, с кем имеет дело. И вот пока ты, Эвимелех, стоял перед государем, за Ницаном уже стал ходить дворцовый лекарь. Потом, когда Ницану заметно полегчало, Соломон говорил с Ницаном. О чем они беседовали – никто не знает: Ницан не рассказывает об этом… Но Соломон приказал отпустить нашего друга и наставника.

– Скажи, мальчик, а не знаешь ли ты, что произошло с моими братьями, с моими обвинителями…

– Тебя, вероятно, заботит судьба Суламифь? – догадался второй старик. Ницан по-прежнему молчал. – О ней было бы лучше поговорить позже. А сейчас ты устал, Эвимелех, отдыхай.

Но Эвимелех стал так крутиться на своем жестком ложе, что стало ясно: затягивать с разговором невозможно.

– Много воды утекло с той поры, когда ты последний раз видел Суламифь. Тебя обвинили в убийстве сыновей Ноаха: сам Hoax указал на тебя. Поводом к этому послужил глиняный свисток, который был найден рядом с убиенными, и окровавленная пастушья дубинка – ею и ударили Неарама и Нехама. Наш Арон (так звали мальчика, ухаживающего за Эвимелехом и старцами) разведал, что Hoax теперь уже и сам не уверен, прав ли он был или нет на счет тебя. Но теперь ему удобно и спокойно: он отвел подозрение от своего сына, который, по сути, тоже мог стать убийцей – братоубийцей.

– Да, Нирит. Между братьями разгорелся жестокий спор из-за наследства. Теперь, когда Неарама и Нехама нет в живых, Нирит заправляет делами совсем постаревшего Ноаха. И у него славно это получается… Так вот за тебя, Эвимелех, некому было вступиться. Янив и Эйнат безоговорочно поверили в обвинение Ноаха, а кто еще мог бы так поручиться за тебя, как не родные тебе люди?

Случилось так, что ты попал в ту самую темницу, где доживал свои дни Ницан. После того как Руфь-моавитянка, любовница Соломона, устроила на Храмовой горе это безобразное представление, – в голосе старика послышался гнев, и отвращение отразилось на его лице, – призывающее народ Израиля к грехопадению и идолопоклонничеству (языческое празднование союза Эла и Ашеры), и Ницан громко выступил, обличая поступки государя, находиться рядом с Ницаном было опасно. Тебя посчитали его сообщником. Вернее, кому-то выгодно было записать тебя в сообщники опасного преступника… Я знаю, знаю, – поспешил старик предупредить слова Эвимелеха о верности старшему другу, – что ты, сын мой, веришь Ницану и поддерживаешь его во всем. Может быть, это и погубило бы и тебя, да и Ницана, – там, в каменной норе под государевыми садами. Однако по каким-то своим соображениям Соломон отпустил Ницана. Нам удалось узнать о тайном подземном ходе, ведущем в тюрьму. Через узкие подземные коридоры мы и вынесли тебя, умирающего. Теперь ты здесь, среди нас. Ты будешь жить, если станешь вести себя осмотрительно и осторожно. Кто-то злой и коварный явно не хочет нашего покоя. Он может навредить и тебе.

– О чем ты говоришь, старик?

– После того, как Соломон отпустил Ницана, кто-то разузнал об убежище сонма пророков и погубил многих из нас, отравив ручей, из которого мы брали воду, чтобы готовить себе пищу. Этот кто-то мстит нам…

– А Суламифь? Что с Суламифью?

– Она исчезла. Поговаривают, что с ней видели какого-то незнакомца. Но имени его никто не знает. Даже Нейхеми, навещавшая Суламифь, ничего не может (или не хочет) сказать об этом.

– Я должен разыскать ее. Вдруг она в беде?

– Ты сам в беде, Эвимелех, ты забыл. Сначала тебе нужно восстановить свои силы. Кому нужен защитник, который не может стоять на ногах?

– Ницан, что скажешь мне ты? Почему ты молчишь? – обратился Эвимелех к сидящему рядом старику до сих пор хранившему странное молчание. – Почему ты молчишь?

Ницан пристально посмотрел на Эвимелеха, словно подбадривая его взглядом и глазами уверяя, что все благополучно, как и должно быть. А другой старик сказал:

– Ницан цел и здоров – настолько, насколько это возможно для человека, побывавшего в страшной тюрьме и которому Соломон приказал вырвать язык…

Эвимелех застыл от ужаса и крайнего изумления. Его голова словно вросла в циновку. Он закрыл глаза, и слезы брызнули из-под его ресниц. Он крепко сжал ладонь Ницана, все еще держащего его за руку.

Глава 31. Тревога

Соломону не спалось. Гораздо спокойнее было бы ему, если бы Суламифь была в их доме, под надежной охраной. Он долго бродил по саду, вдыхая ночные ароматы. Щедро пахло сладкой травой – это садовник днем выравнивал газон и подрезал кусты с небольшими красными ягодами: название выпорхнуло из головы, как утренняя пташка выскакивает из укромного уголка в траве, испуганная шагами незваного гостя. Освещенные факелами и замысловатыми фонарями, в которых дрожал огонь свечей, цветы и деревья выглядели теперь совсем по-другому, чем днем. Как странно, что раньше он этого не замечал… Да, раньше он был другим…

Потом Соломон вернулся во дворец, без аппетита поужинал. Но даже в роскошных прохладных палатах, на удобном ложе – было тесно и одиноко. Позвать музыкантов – они еще больше растревожат душу! Поговорить с Офиром? Он, вероятно, уже спит. Зачем тревожить старика?

И он снова вышел в сад. Вдруг на Храмовой горе он увидел вспышку света, затем еще одну, затем понял, что эти огненные видения вовсе не плод его воображения. Кто-то явно развел огромный костер в ночи прямо там, на священном месте, куда никто не имеет доступа без разрешения его – царя! Кто посмел? В возбужденном мозгу заклокотало, бешенство надрывало дыхание Соломона. Тонкие ноздри раздувались, губы вытянулись в готовую порваться струну. По голосу Соломона все пришло в стремительное действие.

Когда первые посланцы Соломона прибыли к Храмовой горе, то, что они увидели, поразило их воображение. Те, кто был тайно осведомлен о последних событиях жизни Соломона, боялись идти к нему с докладом. Поэтому картина, представшая перед царем, была для него полна неожиданности и ужаса.

Огромный крест вздымался в нескольких сотнях метров от Храмовых ворот. Вокруг него горели костры и деревья, некогда высаженные заботливыми руками при возведении Храма. К кресту была привязана молодая женщина. Одежда с нее была сорвана, волосы разметались по лицу и телу. В ярком свете костра было видно, что раны и синяки покрывают нежные руки и ноги девушки: прежде чем жестоко водрузить ее на крест, девушку избили. Голова ее безжизненно свисала набок: жар уже начал вплотную подбираться к ней. Еще несколько мгновений – и вспыхнут волосы, загорится и сморщится белая кожа. Еще мгновение – подумал Соломон – и он умрет вместе с нею. В той, что была пригвождена, он узнал Суламифь…

Глава 32. Горе

Лучшие лекари царя Соломона собрались сегодня во дворце. Бросили клич и среди простых врачевателей, известных среди народа. Государь не пренебрегал ничьей помощью. Все силы бросил он на то, чтобы излечить юную Суламифь.

В бреду она звала Эвимелеха. Соломон послал узнать о судьбе заключенного. Заранее дал указание привести его в должный порядок: умыть, накормить и одеть. Но стало известно, что пастух таинственным образом исчез из темницы. Оказывается, произошло это уже много дней назад, но чиновники не посмели доложить о происшествии, ссылаясь на «занятость» царя.

Соломон почти забыл государственные дела. Он проводил у ее ложа дни и ночи. Он ждал. Ему смертельно хотелось поговорить с ней. Хотелось, чтобы она сказала, будто бы это не он виной тому, что случилось. Сказала, что видела страшный сон, что ничего не помнит. Что заболела, но это пройдет.

И вот настал день, когда Суламифь стало немного легче. Она открыла глаза и впервые за несколько долгих дней взглянула на Соломона осознанно.

– Здравствуй, – слабым голосом сказала она и попыталась улыбнуться. Бледными пальцами она прикоснулась к бороде возлюбленного: в ней она заметила серебристые нити. Горе изменило облик царя. – Не волнуйся так, милый. Мне уже почти не больно.

– Как счастлив я, Суламифь, что снова слышу тебя, что ты снова смотришь на меня… – он припал бескровными губами к ее руке. – Ты так долго спала, любимая. Ты ведь больше не уйдешь от меня? – Соломон плакал и умолял.

Она не ответила. Помолчала. А потом стала говорить:

– Ко мне приходила мама. Она расспрашивала меня об Эвимелехе. Сказала, что он навещал ее с отцом и обещал остаться, а сам исчез и так и не вернулся… Она ласкала мои волосы, заботливо причесывала меня черепаховым гребнем. Натирала мое тело сладкой миррой и подносила к устам своим мои пальцы. Одевала на меня жемчужные и золотые ожерелья. На ноги – звонкие браслеты, в уши – длинные серьги. Белые лилии стелила она под мои босые ступни. «Ты ждешь меня, мама?» – спросила я ее. А она… Ничего не сказала она мне. Только белую тонкую тунику преподнесла мне… И ушла. Кажется, за розами в наш сад… Я ждала, а она так и не вернулась…

– Это она благословила наше счастье, Суламифь…

– Да, да, я знаю, любимый…

Соломон увидел, что она снова ускользает от него, что пережитые потрясения отвратили ее от реального мира. И даже он, Соломон, не в силах вернуть ее, пока она сама не пожелает этого. От бессилья он стал отчаянно целовать ее всю: руки, шею, лицо, лоб…

– Очнись, Суламифь! Явись ко мне, дочь Иакова и Минухи! Прости мне мою ложь! Прости за Эвимелеха! Взгляни с вершин, на которые тебя зовет твоя мать! Устреми твой взгляд в логово льва, пройди прозрачной тенью по тропам черной пантеры, по холмам и равнинам Израиля, где мирт, и нард, и ладан. Разве не прекрасен мой мир? Разве не великолепен твой мир? Одним лишь взглядом ты пленила мое сердце. Ты моя сестра и невеста. Ты достойна лечь там, где мать моя зачала меня в священном любовном трепете. Ты сохранила для меня свой заповедный сад, свой сокровенный родник. Проснись же, пусть текут благовония в наши души, мед и молоко – в уста, вино – в горячие тела… Здесь – наш мир!

– Приди ко мне в мой сад, любимый, выпей меня, – словно эхо отозвалась Суламифь. – Сплю, а мне не спится. Мой милый зовет меня: «Ночная роса на моем наряде. Выйди, согрей мои уста своими поцелуями». Уже разделась я, уже омыла лицо и груди свои, освежила тонкие руки и стройные ноги. Неужели снова одеваться и выходить? Быстро накинула я тонкое одеяло, чтобы братья мои не услыхали, и выбежала туда, где ждал меня любимый. Но его уже не было за дверями моими. Испугалась я, заметалась – вдруг ушел мой милый? А он не дождался, не догадался о моем желании. Не видел, как мирра капала с моих пальцев прямо на пол, на засов, на траву. Но стражники подкараулили меня, черная женщина увезла мое измученное тело и привязала его к прочному кресту, чтобы все видели мой позор, чтобы не сохранила я для любимого моего чистоту садов моих. И не мирра капала в огонь, а кровь… А любимый-то мой оказался царем. И любовь его так сильна, что готова убивать… И лгать…

Суламифь умолкла, а Соломон сидел и плакал. Потом она снова заговорила:

– Братья мои знали, как красива я. Была бы я подобна одной из юных кобылиц, пасущихся на пастбищах близ прекраснокудрой Иордан, они одели бы на меня серебряную уздечку и скрыли от глаз людских. Была бы я ручьем, заковали бы меня в золото и спрятали под землей. А меня, как слабый цветок, высадили рядом с виноградной лозой. Там и сорвал меня мой любимый изящной, как ветвь оливы, рукой. Возьми меня, милый, сокрой среди цветущего миндаля. Пусть только ты, да ветер, да небо, да солнце навещают меня…

Суламифь замолчала, закрыла глаза. Она устала. Соломон тоже молчал, свесив голову на грудь. Вдруг Суламифь вздрогнула, открыла глаза и оторвала голову от постели. Мгновение спустя в комнату вошел человек. Он обошел Соломона, присел на колени рядом с постелью умирающей и стал пристально глядеть в ее лицо. И без того бледный, царь стал еще бледнее. Перед ним был Эвимелех, преклонивший голову у тела Суламифь.

Как только к Эвимелеху вернулась способность ходить, он стал разыскивать Суламифь. От Нейхеми, подкупив ее сладкими речами и звонкими монетами (последними деньгами, что были у его новых друзей), он узнал, где находится его возлюбленная, и поспешил к ней. Ирония судьбы поразила Эвимелеха: его Суламифь оказалась в руках всесильного и мудрого Соломона, некогда не пожелавшего соединить влюбленных. «Словно государь прозорливо и дальновидно берег Суламифь для себя», – невольно и язвительно подумалось Эвимелеху. Ему удалось проникнуть в дом, устроенный государем для Суламифь, но возлюбленной он там не нашел. Потому что именно в этот день она отправилась к братьям. Когда же Эвимелех узнал о трагедии, которая произошла на Храмовой горе, Суламифь уже находилась во дворце Соломона. Под видом лекаря ему удалось проникнуть и сюда.

– Здравствуй, моя милая Суламифь! Я живой! Я останусь, если ты пожелаешь, и уйду, если ты этого захочешь. Я знаю, ты любишь этого человека – Шломо или Соломона, неважно. Если ты отдала ему свое сердце, значит, он этого заслуживает. Прими меня как брата, как друга. Вернись к нам, в наш мир. Все дурное забудется, только хорошее останется в нашей жизни. Я буду охранять тебя, как невидимый ангел. Ни слова упрека не услышишь от меня, ни капельки боли не причиню я тебе. Вернись, Суламифь!

Соломон оторопел и продолжал молчать. Он не вызвал стражников и не приказал взять под конвой Эвимелеха.

Глава 33. Жизнь и смерть Суламифь

– Здравствуй, Офир! Говори со мной!

– Приветствую тебя, мой царь! О чем бы ты хотел со мной говорить?

– Спроси меня о здоровье моей невесты. Спроси меня, как почивала она в прохладе своей комнаты. Спроси меня, что ела она и чем запивала спелые фрукты и изысканные сладости.

– Увы, Соломон. Любимая твоя далеко. Ее уже нет с нами.

– Ты ошибаешься, Офир. Сегодня она подарила мне великолепную ночь любви. У нас будет дитя, мы назовем его…

– Остановись, Соломон! Суламифь больше нет с нами… – перебил Офир государя.

– Как смеешь ты говорить мне это! Мне – всемогущему владыке земли Израилевой? – Соломон схватил нож для фруктов и вонзил его прямо в сердце Офира. Кровь, яркая, как сок граната – так подумалось ему в это мгновение, – брызнула в лицо Соломона…

– Проснись, государь! – Эвимелех звал Соломона, который все никак не мог вырваться из зловещих сетей очаровавшего его сна. – Проснись!

Голова Соломона лежала рядом с головой Суламифь: силы покинули его прямо здесь, у ложа возлюбленной. Не было сил кричать и звать, чтобы арестовали Эвимелеха. Не находилось причин ненавидеть этого пастуха, с которым жизнь уже (в который раз?) свела его. Способность гневаться и желание властвовать – растворились в стремлении спасти Суламифь. Суламифь… Как она? Соломон устремил взгляд на возлюбленную. Он смотрел на нее сквозь мешающую видеть завесу слез.

Окно в комнату было открыто. Свечи и звезды уже погасли. Птицы радостно приветствовали новый день, солнце зажигало новые огни – раскрывались цветы, гладко и шумными брызгами переливались бассейны и фонтаны дворцового сада. Ветер заглядывал в комнату, на эту ночь ставшую пристанищем трех столь различных по своей сути человек. Двое мужчин, разные по положению и возрасту, разные в своем мировосприятии и по отношению к жизни, – сошлись у ложа маленькой хрупкой женщины…

Соломон встряхнул ресницами, и слезы пролились из его глаз на руку Суламифь. Она была неподвижна. Царь взглянул на Эвимелеха. Эвимелех был тих и бледен.

Суламифь умерла. Покачиваясь и держась за стены, Соломон медленно вышел из комнаты. Эвимелех остался. Он прощался с этой земной Суламифь. Как и она, он верил, что физическая кончина – это лишь начало иной жизни. Теперь Эвимелех больше не потеряет Суламифь. Теперь она во всем – она в этом небе, в листьях миндаля и лепестках роз, которые так любила. Когда он будет пить из ручья – она будет улыбаться ему из таинственных недр каждой капли. Когда он будет трапезничать – и она будет незримо присутствовать рядом и подливать в его сосуд вина. Она жива, пока он помнит о ней. Но и этого казалось мало. Что будет, когда и он, Эвимелех, покинет мир земной? Он восславит Суламифь в веках: он создаст великую песню о ней и ее хрупкой, но верной душе. Он создаст песню о большой любви. Будет ли в ней место ему – безродному пастуху? Какая разница – лишь бы она, Суламифь, жила… А потом он отправится путешествовать. С Ницаном или – один. И везде и каждому, кто пожелает слушать, будет рассказывать о любви простой девушки и пастуха, о любви великого царя и бедной селянки. И пусть люди знают, как крепка бывает любовь, как ослепительно и до боли ярко освещает она путь человеческий. Как равны перед ней – и бедные и богатые… И пусть люди верят, что нет смрадной старости и разлагающего тело и душу умирания там, где люди верят в чудо любви. Там, где нет места пренебрежению и бессмысленному упрямству, насмешкам и злобе… Так жили Иаков и Минуха, так могли бы жить Эвимелех и Суламифь…