Речь говарда рорка на суде. Кто такой Говард Рорк? Неоконченный институт, неперспективное место работы

ГЕЙЛ ВИНАНД

I

Гейл Винанд поднял пистолет к виску.

Он почувствовал, как металлический кружок прижался к коже, – и ничего больше. С тем же успехом он мог притронуться к голове свинцовой трубой или золотым кольцом – просто небольшой кружок.

– Сейчас я умру, – громко произнес он – и зевнул.

Он не чувствовал ни облегчения, ни отчаяния, ни страха. Последние секунды жизни не одарили его даже осознанием этого акта. Это были просто секунды времени; несколько минут назад з руках у него была зубная щетка, а теперь он с тем же привычным безразличием держит пистолет.

«Так нельзя умирать, – подумал он. – Нужно же чувствовать или большую радость, или всеобъемлющий страх. Надо же чем-то обозначить собственный конец. Пусть я почувствую приступ страха и сразу нажму на спусковой крючок». Он не почувствовал ничего.

Он пожал плечами, опустил пистолет и постоял, постукивая им по ладони левой руки. «Всегда говорят о черной смерти или о красной, – подумал он, – твоя же, Гейл Винанд, будет серой. Почему никто никогда не говорил, что это и есть беспредельный страх? Ни воплей, ни молений, ни конвульсий. Ни безразличия честной пустоты, очищенной огнем некоего великого несчастья. Просто скромненько-грязненький, мелкий ужас, неспособный даже напугать. Не можешь же ты опуститься до такого, – сказал он себе, – это было бы проявлением дурного вкуса».

Он подошел к стене своей спальни. Его пентхаус был надстроен над пятьдесят седьмым этажом роскошного отеля, которым он владел в центре Манхэттена; внизу он мог видеть весь город. Спальней служила прозрачная клетка на крыше, стенами и потолком которой были огромные стеклянные панели. Вдоль стен протянулись гардины из пепельно-голубой замши, они могли закрыть комнату, если он пожелает; потолок всегда оставался открыт. Лежа в постели, он мог наблюдать звезды над головой, видеть блеск молний, следить, как капли дождя разбиваются в гневных, сверкающих всплесках света о невидимую преграду. Он любил гасить свет и полностью раскрывать гардины, когда был в постели с женщиной. «Мы совершаем соитие на виду у шести миллионов», – пояснял он ей.

Сегодня он был один. Гардины были раскрыты. Он смотрел на город. Было поздно, и великое буйство света внизу начало меркнуть. Он подумал, что готов смотреть на город еще много, много лет, но и не имеет ничего против того, чтобы никогда его больше не видеть.

Он прислонился к стене и сквозь тонкий темный шелк своей пижамы почувствовал ее холод. На нагрудном кармане пижамы была вышита белая монограмма «Г.В.», воспроизводившая его подпись, – именно так он подписывался своими инициалами одним властным движением руки.

Утверждали, что самым обманчивым в Гейле Винанде была внешность. Он выглядел как порочный и чрезмерно утонченный последний представитель старинного, погрязшего в многовековой роскоши рода, хотя все знали, что он поднялся из грязи. Он был чрезмерно строен – настолько, что не мог считаться физически красивым, казалось, вся его плоть уже выродилась. У него не было необходимости держаться прямо, чтобы произвести впечатление жесткости. Подобно изделиям из дорогой стали, он склонялся, сгибался и заставлял окружающих чувствовать не свою позу, а туго сжатую пружину, готовую выпрямить его в любой миг. Ему не требовалось ничего сильнее этого намека, он редко стоял выпрямившись, движения и позы его были ленивы и расслаблены. И какие бы костюмы он ни носил, они придавали ему вид совершеннейшей элегантности.

Его лицо не вписывалось в современную цивилизацию, скорее в античный Рим – лицо бессмертного патриция. Его волосы с легкой сединой были гладко зачесаны назад, обнажая высокий лоб, рот был большим и тонким, глаза под выгнутыми дугами бровей были бледно-голубыми и при фотосъемке выглядели двумя сардоническими белыми овалами. Один художник попросил его позировать для Мефистофеля; Винанд рассмеялся и отказался, а художник с горечью наблюдал за ним, потому что смех превратил его лицо в идеальную модель.

Он небрежно привалился к стеклянной панели своей спальни, ощутив тяжесть пистолета в ладони. «Сегодня, – подумал он, – что же такое было сегодня? Разве произошло что-нибудь, что бы помогло мне сейчас, придало значение этому моменту?»

Сегодняшний день прошел так же, как множество других в его жизни, поэтому было трудно заметить, чем же он отличался от них. Ему исполнился пятьдесят один год, и на дворе была середина октября 1932 года, в этом он был твердо уверен; остальное же требовало усилий памяти.

Он проснулся и оделся в шесть утра; он никогда не спал больше четырех часов. Он спустился в столовую, где был приготовлен завтрак. Его квартира, небольшое строение, стояла на краю обширной крыши, на которой был разбит сад. Его комнаты были вершиной художественного совершенства; их простота и красота вызвали бы вздохи восхищения, если бы дом принадлежал кому-то другому, но гости бывали поражены до немоты, увидев дом издателя нью-йоркского «Знамени», самой популярной газеты в стране.

После завтрака он зашел в свой кабинет. Его стол был завален наиболее известными газетами, книгами и журналами, полученными этим утром со всех концов страны. Он работал в уединении за этим столом часа три, читая и делая краткие заметки большим синим карандашом поперек печатных страниц. Заметки напоминали стенографию шпиона, никто не смог бы их расшифровать за исключением сухой, средних лет секретарши, которая заходила в кабинет, когда он его покидал. За пять лет он ни разу не слышал ее голоса, да они и не нуждались в личном общении. Когда он вечером возвращался в кабинет, секретарша и куча бумаг уже исчезали; на столе он находил отпечатанные страницы, содержавшие все, что он хотел сохранить от утренней работы.

В десять часов он подъехал к зданию редакции «Знамени» – простому, мрачному зданию в не очень престижном квартале Нижнего Манхэттена. Когда он проходил по узким коридорам здания, служащие, попадавшиеся ему навстречу, приветствовали его, желая доброго утра. Приветствия были официальными, и он вежливо отвечал, но его продвижение было подобно лучу смерти, останавливающему деятельность живых организмов.

Среди многих жестких порядков, заведенных для служащих, самым тяжким было требование, чтобы при появлении мистера Винанда никто не прекращал работы, не замечал его присутствия. Никто не мог предсказать, какой отдел будет выбран для посещения и когда. Он мог появиться в любой момент в любой части здания, и его присутствие действовало как удар электрического тока. Служащие пытались выполнять предписание как можно лучше, но предпочли бы трехчасовую переработку десяти минутам работы под его молчаливым наблюдением.

Утром в своем кабинете он пробежал гранки редакционных статей воскресного выпуска «Знамени». Он вычеркивал синим карандашом те строки, которые считал ненужными. Он не подписывался своими инициалами: все знали, что только Гейл Винанд может вычеркивать текст такими размашистыми синими линиями, которые, казалось, обрекают на смерть авторов этого номера.

Он закончил с гранками и попросил соединить его с редактором «Геральда» в Спрингвиле, штат Канзас. Когда он звонил в свои провинциальные издания, его имя никогда не сообщалось жертве. Он считал, что его голос должен быть известен всем наиболее значительным гражданам его империи.

– Доброе утро, Каммингс, – произнес он, когда редактор ответил.

– Господи, – задохнулся редактор, – неужели…

– Он самый, – ответил Винанд. – Послушай, Каммингс. Если в моей газете еще раз появится такой бред, как вчерашняя история о «Последней розе лета», вы отправитесь обратно в «Гудок» своего колледжа.

– Да, мистер Винанд.

Винанд повесил трубку. Он попросил соединить его с известным сенатором в Вашингтоне.

– Доброе утро, сенатор, – приветствовал он его, когда этот джентльмен через две минуты взял трубку. – Очень любезно с вашей стороны, что вы согласились поговорить со мной. Я весьма благодарен. Не хочу злоупотреблять вашим временем, но полагаю, что обязан высказать свою самую искреннюю благодарность. Я звоню, чтобы поблагодарить вас за ваши усилия, за поддержку билля Хейса– Лангстона.

– О, вот как. Видимо, я ошибся. Он пройдет завтра. Совещание совета директоров предприятий Винанда было

назначено в это утро на одиннадцать тридцать. Концерн Винанда насчитывал двадцать две газеты, семь журналов, три службы новостей, два киножурнала. Винанд владел семьюдесятью процентами акций. Директора не были уверены в понимании своих функций и задач. Винанд распорядился, чтобы совещания всегда начинались вовремя, независимо от того, присутствовал он на них или нет. Сегодня он вошел в комнату совета в двенадцать двадцать пять. Выступал какой-то пожилой, внушительного вида джентльмен. Директорам не было позволено останавливаться или обращать внимание на присутствие Винанда. Он прошел на свободное место во главе длинного стола красного дерева и уселся. Никто не повернулся к нему, как будто на стул опустился призрак, существование которого никто не осмеливался замечать. Он молча слушал минут пятнадцать, затем в середине высказывания встал и покинул зал таким же образом, как и вошел.

На большом столе своего кабинета он разложил план Стоун-риджа, своего нового строительного проекта, и провел полчаса, обсуждая его с двумя своими агентами. Он купил обширный участок земли на Лонг-Айленде, который должен был превратиться в микрорайон Стоунридж, прибежище мелких домовладельцев, каждый тротуар, улица и дом которого будет построен 1ейлом Винандом. Немногие, знавшие о его операциях с недвижимостью, говорили, что он сошел с ума. Это происходило как раз в том году, когда никто и не думал о строительстве. Но Гейл Винанд сколотил состояние на решениях, которые называли сумасбродными.

Архитектор, которому предстояло создать Стоунридж, еще не был выбран. Новости о проекте, тем не менее, просочились к изголодавшимся профессионалам. В течение нескольких недель Винанд не читал писем и не отвечал на звонки лучших архитекторов страны и их друзей. Он также отказался разговаривать, когда секретарь сообщил, что мистер Ралстон Холкомб настойчиво просит уделить ему две минуты по телефону.

Когда агенты ушли, Винанд нажал кнопку на своем столе, вызывая Альву Скаррета. Скаррет появился в кабинете, радостно улыбаясь. Он всегда отвечал на этот звонок с льстившей Винанду веселостью мальчика-рассыльного.

– Альва, черт возьми, что такое «Доблестный камень в мочевом пузыре»?

Скаррет рассмеялся:

– А, это? Это название нового романа. Его написала Лойс Кук.

– Что же это за роман?

– О, просто блевотина. Предполагается, что это своего рода поэма в прозе. Об одном из таких камней, который считает себя независимой сущностью, своего рода воинствующем индивидуалисте мочевого пузыря, ну, ты понимаешь. Ну а потом человек принимает большую дозу касторки – там есть подробное описание последствий этого, не знаю уж, насколько оно верно с точки зрения медицины, – и тут-то доблестному камню в мочевом пузыре и приходит конец. Все это должно доказать, что такой штуки, как свободная воля, не существует.

– Сколько экземпляров продано?

– Не знаю. Полагаю, очень немного. Только среди интеллектуалов. Но я слышал, что потом было продано еще несколько и…

– Вот как? Что происходит, Альва?

– Что? А, ты имеешь в виду некоторые упоминания, которые…

– Я имею в виду, что обратил внимание на то, что этот доблестный камень не сходит со страниц «Знамени» в последние недели. Делается все очень тонко, достаточно сказать, что мне пришлось изрядно повозиться, пока я не обнаружил, что все это не случайность.

– Что ты имеешь в виду?

– Почему ты думаешь, что надо что-то иметь в виду? Почему, в частности, это название появляется постоянно в самых неподходящих местах? Один раз в рассказе о полиции, о том, как разделались с неким убийцей, который «храбро пал, как доблестный камень в мочевом пузыре». Дня два спустя на шестнадцатой странице о какой-то идиотской истории в Олбани [город на северо-востоке США, административный центр штата Нью-Йорк]: «Сенатор Хазлтон полагает себя независимой сущностью, но может обернуться так, что он окажется просто доблестным камнем в мочевом пузыре». Затем в объявлениях о смерти. Вчера это было на женской странице. Сегодня в комиксах.

Снукси называет своего богатого домовладельца доблестным камнем в мочевом пузыре.

Скаррет миролюбиво хихикнул:

– Да, разве это не забавно?

– И я подумал, что забавно. Сначала. Теперь нет.

– Но какого черта, Гейл! Разве это главная тема и наши лучшие умы стараются кого-то пропагандировать? Это просто мелкий борзописец, который получает сорок долларов в неделю.

– В этом-то вся и штука. Кроме того, упомянутая книга совсем не бестселлер. Если бы это было так, я мог бы понять, ведь тогда название книги автоматически запало бы в голову. Но это не так. Значит, кто-то сознательно вдалбливает это в головы. Кто и зачем?

– Ну, Гейл, зачем так? Почему кто-то должен об этом беспокоиться? И зачем беспокоиться нам? Если бы речь шла о политике… Но, черт возьми, кто сможет получить хоть пару центов за то, что поддерживает идею свободной воли или идею отсутствия свободной воли?

– А тебя кто-нибудь консультировал по поводу такой поддержки?

– Нет. Я уверен, такого человека и не существует. Все совершенно случайно. Просто многие думают, что это забавно.

– А кто был первым, от кого ты это узнал?

– Не помню… Подожди-ка… Это был… да, мне кажется, что это был Эллсворт Тухи.

– Передай, чтобы все это прекратили. В первую очередь скажи Тухи.

– Да, если ты настаиваешь. Но это все, в сущности, чепуха. Просто люди немного поразвлеклись.

– Мне не нравится, когда кто-то развлекается в моей газете.

– Да, Гейл.

В два часа, уже в качестве почетного гостя, Винанд приехал на завтрак, устроенный Национальным конгрессом женских клубов. Он уселся справа от председательницы в гулком банкетном зале, пропитанном запахами цветов на корсажах – гардений и душистого горошка – и жареных цыплят. После завтрака Винанд выступил с речью. Конгресс требовал возможности работы для замужних женщин; газеты Винанда уже много лет боролись против привлечения к работе замужних женщин. Винанд проговорил минут двадцать и умудрился совершенно ничего не сказать, но создать полное впечатление, что он поддерживает все, что говорилось на встрече. Никто не мог объяснить влияния Гейла Винанда на аудиторию, в особенности женскую; он не делал ничего необычного, голос его звучал глухо, монотонно и с призвуком металла; он был очень корректен, но так, что это выглядело почти сознательной пародией на корректность. И все же он чем-то завораживал слушателей. Говорили, что на них действует его физически ощутимая мощная мужская сила; это она, когда он говорил о школе, доме и семье, заставляла воспринимать его так, будто он занимается любовью с каждой присутствующей старой ведьмой.

Возвратившись в редакцию, он зашел в отдел местных новостей. Стоя за высоким столом и вооружившись синим карандашом, он написал на огромном листе типографской бумаги, буквами величиной в дюйм каждая, блестящую и сокрушительную передовицу, обличавшую сторонников предоставления работы женщинам. Его инициалы «Г.В.» в конце статьи выглядели как вспышка голубой молнии. Он не перечитывал написанное – в этом никогда не было необходимости, лишь швырнул на стол первого попавшегося редактора и вышел.

Позже, днем, когда Винанд уже собирался покинуть редакцию, секретарь сообщил ему, что Эллсворт Тухи просит соизволения увидеться с ним. «Просите», – бросил он секретарю.

Вошел Тухи. На лице его была осторожная полуулыбка, выражавшая насмешку над самим с обои и своим боссом, однако это была весьма взвешенная и деликатная улыбка, шестьдесят процентов насмешки было обращено против самого сибя. Он знал, что Винанд отнюдь не жаждет его видеть, и то, что его принимают, говорит не в его пользу.

Винанд сидел за своим столом, на липе – вежливое безразличие. Дне диагональные морщины слабо проступали у него на лбу, образуя параллель его приподнятым бровям. Это сбивавшее с толку собеседников выражение, которое иногда появлялось у него на лице, создавало вдвойне угрожающий эффект.

– Садитесь, мистер Тухи. Чем могу служить?

– О, что вы, мистер Винанд, я на это и не рассчитываю, – весело произнес Тухи. – Я пришел не просить об услуге, лишь хотел предложить свою.

– Какую же?

– Я о Стоунридже.

Диагональные морщины на лбу Винанда проступили еще сильнее.

– Чем же здесь может быть полезен ведущий газетную рубрику?

Цитата"В абсолютном смысле эгоист отнюдь не человек, жертвующий другими. Это человек, стоящий выше необходимости использовать других. Он обходится без них. Он не имеет к ним отношения ни в своих целях, ни в мотивах действий, ни в мышлении, ни в желаниях, ни в истоках своей энергии. Его нет для других людей, и он не просит, чтобы другие были для него. Это единственно возможная между людьми форма братства и взаимоуважения".Говард РоркО чем книгаГлавные герои романа - архитектор Говард Рорк и журналистка Доминик Франкон - отстаивают свободу творческой личности в борьбе с обществом, где ценят "равные возможности" для всех. Вместе и поодиночке, друг с другом и друг против друга, но всегда - наперекор устоям толпы. Они - индивидуалисты, их миссия - творить и преобразовывать мир. Через перипетии судеб героев и увлекательный сюжет автор проводит главную идею книги - ЭГО является источником прогресса человечества.Почему книга "Источник" достойна прочтенияНа протяжении нескольких десятилетий этот философский роман остается в списке бестселлеров мира и для миллионов читателей стал классикой.Сюжет увлекателен и непредсказуем, а философские идеи поданы отчетливо и просто.Прочтение "Источника" поможет в дальнейшем по-настоящему понять идеи романа "Атлант расправил плечи", а также философско-публицистических книг Айн Рэнд.Для кого эта книгаДля всех, кто хочет познакомиться с философскими идеями Айн Рэнд или просто прочитать интересную книгу.Кто авторАйн Рэнд (1905-1982) - наша бывшая соотечественница, ставшая культовой американской писательницей. Автор четырех романов-бестселлеров и многочисленных статей. Создатель философской концепции, в основе которой лежит принцип свободы воли, главенство рациональности и "нравственность разумного эгоизма".Ключевые понятияСвобода, творчество, нравственность эгоизма.

Описание добавлено пользователем:

Алина Терлецкая

«Источник» - сюжет

Роман начинается с того, что весной 1922 года студента-архитектора Говарда Рорка исключают из Стентонского технологического института за отказ придерживаться традиций и общепринятых методов в проектировании зданий. Он едет в Нью-Йорк и поступает на работу в бюро Генри Камерона, известного в прошлом архитектора, чьим творчеством Рорк восхищается, и чье нежелание пойти на поводу у вкусов публики стоило ему карьеры.

Однокурсник и приятель Рорка Питер Китинг успешно оканчивает институт, тоже приезжает в Нью-Йорк и устраивается на работу в престижную архитектурную фирму Франкона и Хейера. Карьера Китинга успешно развивается благодаря его умению льстить, угождать и удовлетворять клиентов, которые в свою очередь стремятся произвести впечатление на публику. Что касается воплощения замыслов, то за помощью Китингу приходится обращаться к Рорку.

Карьера Рорка складывается непросто: после закрытия бюро Генри Камерона он работает в нескольких компаниях (в том числе и у Китинга). В итоге из-за нежелания идти на компромисс и поступаться своими идеями, идя на поводу у желаний клиентов, Говард Рорк устраивается на работу каменотесом в гранитный карьер. Здесь он случайно знакомится с Доминик, красивой, темпераментной дочерью владельца карьера Гая Франкона. Возникает взаимное влечение, но отношения развиваются непросто - как столкновение двух сильных характеров, завершившееся грубым сексуальным актом. Вскоре после этого события Рорк возвращается в Нью-Йорк для работы на нового клиента, оставляя Доминик, которая так и не узнала имени своего возлюбленного.

Эллсворт Тухи - влиятельный автор популярной колонки об архитектуре в нью-йоркской газете «Знамя», решает уничтожить Говарда Рорка с помощью клеветнической кампании. Он убеждает бизнесмена Хоптона Стоддарда поручить Рорку строительство храма человеческого духа. Получив полную творческую свободу, Рорк создает необычное здание, одним из элементов которого стала обнаженная женская мраморная фигура (в качестве модели скульптору позировала Доминик Франкон). Храм так и не был открыт, а Тухи убедил заказчика подать на Рорка в суд, обвинив его в некомпетентности и мошенничестве. На процессе известные архитекторы (включая Китинга) свидетельствовали, что стиль Рорка не соответствует общепринятому и противозаконен. Доминик защищает Рорка, но он проигрывает дело и снова теряет свой бизнес.

Поняв после суда, что не может жить, разрываясь между существующим миром и Рорком, Доминик делает предложение Китингу, и они скоропалительно женятся. Доминик посвящает себя делам мужа, ради карьеры которого, в частности, соглашается переспать с Гейлом Винандом, владельцем и главным редактором «Знамени». Винанд влюбляется в Доминик и делает ей предложение. Они женятся. Китингу в качестве отступного достается крупный заказ, исполнение которого он передает своим коллегам. В то же время Рорк, несмотря на все трудности, продолжает привлекать небольшой, но стабильный поток клиентов, которые способны оценить его работы.

Винанд узнает, что все здания, которые ему нравятся, спроектированы Говардом Рорком. Он поручает Рорку построить дом для себя и Доминик. Дом построен, а Рорк и Винанд становятся близкими друзьями. Винанд не подозревает о том, что связывает Рорка и его жену.

Китинг хочет получить новый выгодный заказ - государственный проект жилой застройки Кортланд. Оказалось, что архитектора найти очень сложно, так как проект предполагает постройку домов с максимально низкой арендной платой и должен стать эталоном для всей страны. Понимая, что не может справиться с этой задачей самостоятельно, Китинг обращается к Говарду Рорку. Тот соглашается - проект ему интересен как профессионалу. Рорк берется за проект, не требуя ни оплаты, ни известности. Его условие - анонимность и возможность, как обычно, воплотить замысел без изменений - здания должны быть построены в точности по его проекту.

Разработав проект, Рорк отправляется в путешествие. Возвратившись, обнаруживает, что договоренность нарушена. Рорк идет на решительные меры: просит Доминик отвлечь ночного сторожа и взрывает построенное здание. Доминик попадает в больницу, а Рорк - под суд. Винанд в своей газете выступает в защиту Рорка. У него возникают проблемы и нужно принять решение: закрыть газету или принять требования профсоюза. Винанд сдается и публикует статью, обвиняющую Рорка. На суде Рорк произносит речь о ценности эго и потребности оставаться верным себе самому. Вердикт присяжных: «Невиновен». Рорк женится на Доминик. Винанд закрывает «Знамя» и просит Рорка спроектировать для него небоскреб: «Воздвигни его как памятник той духовной силе, которая есть у тебя… и которая могла быть у меня». Финал: Доминик, теперь миссис Рорк, и Говард Рорк встречаются на крыше этого здания.

История

Рецензии

Рецензии на книгу «Источник»

Пожалуйста, зарегистрируйтесь или войдите, чтобы оставить рецензию. Регистрация займет не более 15 секунд.

Александра

“Источник” является предисловием к книге "Атлант расправил плечи". Это сильное, живое, яркое произведение, найти лучше которого очень сложно. После прочтения, книга долго остается в мыслях и начать что-то новое очень сложно. Читая, полностью переносишься в Америку начала XX века, ощущая всю атмосферу и жизнь людей. Источник содержит в себе много мыслей, он содержит целую философию, целую систему мировоззрения. И все это уместилось на 800 страниц, да объём не маленький, но читая не обращаешь на это внимания, так как пролетаешь по страницам уходя в текст, цепляясь за слова, и открываешь для себя новый мир. Эта одна из тех книг, которую нужно понять, переосмыслить и даже перечитать. Книга, к которой возвращаются, и может даже не раз.

Это действительно источник - книга вдохновение!

О чем этот роман рассказать невозможно, он обо всем! Это и пособие по психологии, и целая философия, и путешествие в прошлый век, и искусство, и архитектура.

Книгу читал в электронном виде на киндле. Думаю, у вас не составит труда её скачать. Это уже третий роман Айн Рэнд, которую посчастливилось прочесть. До этого была книга “Мы живые” и легендарный роман “Атлант расправил плечи”. Так же как и “Атлант…” “Источник” – это длинный довольно сложный но весьма увлекательный роман. В нём две главные темы – индивидуализм, который показан как альтернатива коллективизму начала XX века, и значение архитектуры для нашего с вами мира. Роман написан хорошим языком и весьма интересен будет всем взрослым людям, которые ценят качественную литературу.

Цитаты из романа “Источник”

Все на свете взаимосвязано. Нити от одного идут к чему-то другому. И мы все окружены этой сетью, она ждет нас, и любое наше желание затягивает нас в нее. Тебе чего-то хочется, и это что-то дорого для тебя. Но ты не знаешь, кто пытается вырвать самое дорогое у тебя из рук. Знать это невозможно, все может быть очень запутанно, очень далеко от тебя. Но ведь кто-то пытается сделать это, и ты начинаешь бояться всех. Ты начинаешь раболепствовать, пресмыкаться, клянчить, соглашаться - лишь бы тебе позволили сохранить самое дорогое. И только посмотри, с кем тогда придется соглашаться!

Так и есть…

Но я рад, что вам это безразлично, потому что предпочитаю не придерживаться определенного маршрута. Это судно служит не для прибытия куда-то, а наоборот, для ухода откуда-то. Я делаю стоянку в порту лишь для того, чтобы почувствовать еще большую радость ухода. Я всегда думал: вот еще одно место, которое не может удержать меня.
- Я привыкла путешествовать. И всегда испытывала те же чувства. Мне говорили, это оттого, что я ненавижу человечество.
- Вы же не так глупы, чтобы в это поверить?
- Не знаю.
- Нет, нет, вас этот бред определенно не собьет с толку. Я имею в виду тезис, что свинья - символ любви к человечеству, ибо она приемлет все. Честно говоря, человек, который любит всех и чувствует себя дома всюду, - настоящий человеконенавистник. Он ничего не ждет от людей, и никакое проявление порочности его не оскорбляет.

И про мыслящих людей:

Каждая этическая система, проповедующая жертвенность, вырастала в мировую и властвовала над миллионами людей. Конечно, следует подобрать соответствующую приправу. Надо говорить людям, что они достигнут высшего счастья, отказываясь от всего, что приносит радость. Не стоит выражаться ясно и определенно. Надо использовать слова с нечетким значением: всеобщая гармония, вечный дух, божественное предназначение, нирвана, рай, расовое превосходство, диктатура пролетариата. Разлагай изнутри, Питер. Это самый старый метод. Этот фарс продолжается столетиями, а люди все еще попадаются на удочку. Хотя проверка может быть очень простой: послушай любого пророка и, если он говорит о жертвенности, беги. Беги, как от чумы. Надо только понять, что там, где жертвуют, всегда есть кто-то, собирающий пожертвования. Где служба, там и ищи того, кого обслуживают. Человек, вещающий о жертвенности, говорит о рабах и хозяевах. И полагает, что сам будет хозяином. А если услышишь проповедь о том, что необходимо быть счастливым, что это твое естественное право, что твоя первая обязанность - ты сам, знай: этот человек не жаждет твоей души. Этот человек ничего не хочет от тебя. Но стоит ему прийти - и ты заорешь во все горло, что он эгоистичное чудовище. Так что метод доказал свою надежность в течение многих столетий. Но ты должен был заметить кое-что. Я сказал: «Надо только понять». Понимаешь? У людей есть оружие против тебя. Разум. Поэтому ты должен удостовериться, что отнял его у них. Выдерни из-под него то, на чем он держится. Но будь осторожен. Не отрицай напрямую, не раскрывай карты. Не говори, что разум - зло, хотя некоторые делали и это, и с потрясающим успехом. Просто скажи, что разум ограничен. Что есть нечто выше разума. Что? И здесь не стоит быть слишком ясным и четким… Здесь неисчерпаемые возможности. Инстинкт, чувство, откровение, божественная интуиция, диалектический материализм. Если тебя прихватят в самых критических местах и кто-то скажет, что твое учение не имеет смысла - ты уже готов к отпору. Ты говоришь, что есть нечто выше смысла. Что тут не надо задумываться, а надо чувствовать. Верить. Приостанови разум, и игра пойдет чертовски быстро. Все будет, как ты хочешь и когда ты хочешь. Он твой. Разве можно управлять мыслящим человеком? Нам не нужны мыслящие люди.

Часть четвёртая. Говард Рорк

С деревьев ниспадал струящийся покров листьев, слегка подрагивающий в солнечном свете. Листья утратили цвет, и лишь немногие выделялись в общем потоке такой чистой и яркой зеленью, что резало глаз; остальные были уже не цветом, а светом, воспоминаниями медленно кипящего металла, живыми искрами, лишёнными очертаний. Лес как будто превратился в источник света, нехотя бурливший, чтобы выработать цвет, зелёный цвет, поднимавшийся маленькими пузырьками, - концентрированный аромат весны. Деревья, склонившиеся над дорогой, переплелись ветвями, и солнечные зайчики двигались по земле в такт колебаниям ветвей, точно осознанная ласка. Молодой человек начинал верить, что он не умрёт, не должен умереть, если земля может так выглядеть. Никак не должен, ведь он слышал надежду и обещание не в словах, а в листьях, стволах деревьев и скалах. Но он знал, что земля выглядит так только потому, что он уже несколько часов не видел следов человека; он был один и нёсся на своём велосипеде по затерянной тропе среди холмов Пенсильвании, где никогда раньше не бывал и где мог ощутить зарождающиеся чудеса нетронутого мира.

Юноша был очень молод. Он только что окончил университет - этой весной девятьсот тридцать пятого года, - и ему хотелось понять, имеет ли жизнь какую-нибудь ценность. Он не знал, что именно этот вопрос засел у него в голове. Он не думал о смерти. Он думал только о том, что надо найти и радость, и смысл, и основания для того, чтобы жить, а никто и нигде не мог ему ничего подобного предложить.

Ему не нравилось то, чему его научили в университете. Он узнал там многое о социальной ответственности, о жизни, которая есть служение и самопожертвование. Все говорили, что это прекрасно и вдохновляюще. Но он не чувствовал себя вдохновлённым. Он вообще ничего не чувствовал. Он, пожалуй, не мог сказать, чего хочет от жизни. Это он и почувствовал здесь, в глуши и одиночестве. Он не воспринимал природу с радостью здорового животного - как нечто само собой разумеющееся и неизменное; он воспринимал её с радостью здорового человека, как вызов - как инструмент, средство и материал. Поэтому его раздражало, что он может наслаждаться только в глуши, что это большое чувство будет потеряно, когда он вернётся к людям. Он подумал, что это несправедливо, он считал труд более высоким уровнем развития по сравнению с природой, а не шагом назад. Ему не хотелось презирать людей; ему хотелось любить их и восхищаться ими. Но он не хотел бы увидеть сейчас дом, бильярдную или рекламный щит, которые могли встретиться на его пути.

У него всегда была потребность сочинять музыку, и он представлял себе то, к чему стремился, в звуках. Если хочешь понять это, говорил он себе, послушай первые аккорды Первого концерта Чайковского или последнюю музыкальную фразу Второго концерта Рахманинова. Люди не смогли найти для этого ни слов, ни дел, ни мыслей, но они открыли для себя музыку. Пусть я услышу её хоть в одном-единственном творении человека на этом свете. Пусть я пойму то, что обещает эта музыка. Мне не нужны ни служители, ни те, кому служат; ни алтари, ни жертвоприношения, лишь высшее, совершенное, не ведающее боли. Не помогайте мне, не служите мне, но позвольте увидеть это, потому что я в нём нуждаюсь. Не трудитесь ради моего счастья, братья, покажите мне своё счастье - покажите, что оно возможно, покажите мне ваши свершения - и это даст мне мужество увидеть моё.

Он увидел впереди голубой просвет - там, где дорога кончалась на гребне горы. Голубое пространство было прохладным и чистым - словно водное зеркало в рамке зелёных ветвей.

Будет забавно, подумал он, если я ничего не обнаружу за этой горой, ничего, кроме неба - перед собой, над собой и под собой. Он закрыл глаза, отложив на время встречу с действительностью, подарив себе мечту, несколько мгновений веры в то, что он дойдёт до вершины, откроет глаза и увидит под собой сияние неба.

Его нога коснулась земли; он остановился и открыл глаза. И застыл на месте.

В широкой долине, далеко внизу, в первых солнечных лучах раннего утра он увидел городок. Только это был не городок. Города так не выглядят. И он отложил встречу с реальностью ещё ненадолго. Он не искал ответов и объяснений, а только смотрел.

По отрогам холмов сбегали вниз маленькие домики. Он знал, что эти холмы никто не населял, что никакие механизмы не меняли природной красоты этих склонов. И всё же некая сила знала, как построить на этих склонах дома, чтобы они стали неотъемлемой их частью; уже нельзя было вообразить эти прекрасные холмы без домов - как будто время и случай, создавшие эти отроги в противоборстве великих сил, ожидали своего конечного выражения, конечной цели, - а целью были эти строения, неотъемлемая часть пейзажа; сформированные холмами, строения покорили их, дали им смысл.

Дома были из простого гранита, как и скалы, вздымавшиеся на зелёных боках холмов, и из стекла. Большие пластины стекла словно пригласили солнце для завершения строительства; солнечный свет растворился в каменной кладке. Здесь было много домов - маленьких, разбросанных по холмам, и среди них не было двух одинаковых. Они были вариацией одной темы, симфонией, созданной с неисчерпаемой фантазией, и можно было услышать ликование силы, что высвобождалась в этой симфонии, нераздельно, вызывающе жаждала растратиться до конца и никак не могла. Музыка, думал он, обещание музыки сделало всё реальностью - вот она, перед глазами, - правда, он её не видел, но слышал в музыкальных аккордах. Он думал о всеобщем языке мысли, образа и звука. Этот язык дисциплинировал разум: музыка была математикой, а архитектура - музыкой, застывшей в камне{73} . У него закружилась голова, потому что раскинувшийся перед ним пейзаж не мог быть реальным.

Он видел деревья, лужайки, дорожки, вьющиеся вверх по склонам холма, высеченные в камне ступеньки, он видел фонтаны, бассейны, теннисные корты - и никаких признаков жизни.

Это не так потрясло его, как картина, открывшаяся перед его глазами. Это казалось даже естественным, поскольку пейзаж никак не соотносился с жизнью, как её знал юноша. Он даже не хотел знать, что же это перед ним.

Прошло много времени, прежде чем он решил оглядеться - и увидел, что он не один. В нескольких шагах от него на валуне сидел мужчина и смотрел вниз, в долину. Мужчина, казалось, был поглощён видом. Мужчина был высокий, худощавый, с рыжими волосами.

Он подошёл к мужчине, тот повернул голову; глаза у него были серые и спокойные; юноша тотчас понял, что они испытывают одинаковые чувства и что он может говорить, как никогда не говорил с незнакомыми людьми.

Ведь это не настоящее, правда? - спросил юноша, показывая вниз.

Почему же? Теперь это настоящее, - ответил мужчина.

Наверно, это построили киношники?

Нет, это домики для летнего отдыха. Их только что построили. Они откроются через несколько недель.

Кто же их построил?

А как вас зовут?

Говард Рорк.

Спасибо, - сказал юноша. - В твёрдом взгляде мужчины он прочёл понимание всего скрытого за этим словом. Рорк кивком головы подтвердил это.

Проехав немного на своём велосипеде рядом с Рорком, юноша свернул на узкую тропинку, спускавшуюся по склону холма к домам в долине. Рорк проводил его взглядом. Он никогда не встречал этого юношу и никогда больше не увидит его. Он не знал, что дал кому-то мужество смотреть в лицо жизни.

Рорк так и не понял, почему его выбрали для строительства летнего курорта в Монаднок-Велли.

Это случилось полтора года назад, осенью 1933 года. Он услышал о проекте и отправился на встречу с мистером Калебом Бредли, главой крупной корпорации, которая купила долину и теперь проводила широкую рекламную кампанию. Он отправился к Бредли из чувства долга, без всякой надежды, просто чтобы прибавить ещё один отказ к длинному списку. После храма Стоддарда он в Нью-Йорке не построил ничего.

Войдя в кабинет Бредли, он понял, что лучше забыть Монаднок-Велли, потому что этот человек никогда не отдаст подряд ему. Калеб Бредли был толстеньким коротышкой с покатыми круглыми плечами и смазливым лицом. У него было умное мальчишеское лицо; неприятно поражало, что по лицу было трудно определить возраст, ему могло быть и пятьдесят, и двадцать, глаза были пустые, голубые, хитрые и скучающие.

Но Рорку было трудно забыть Монаднок-Велли. Поэтому он заговорил, забыв, что речи здесь излишни. Мистер Бредли заинтересовался, но явно не тем, что волновало Рорка. Рорк почти ощущал присутствие кого-то третьего при разговоре. Бредли ничего не сказал, только обещал всё обдумать и связаться с Рорком. Затем он произнёс странную вещь. Его голос не выдавал цели вопроса, в нём не было ни одобрения, ни осуждения:

Это вы построили храм Стоддарда, мистер Рорк?

Да, - ответил Рорк.

Странно, что я сам о вас не подумал, - сказал мистер Бредли.

Рорк решил, что было бы странно, если бы мистер Бредли подумал о нём.

Три дня спустя Бредли позвонил и пригласил Рорка зайти. Рорк пришёл и встретил ещё четверых незнакомых людей - из правления компании «Монаднок-Велли». Они были хорошо одеты, и их лица были так же непроницаемы, как лицо мистера Бредли.

Пожалуйста, повторите этим джентльменам то, что рассказывали мне, - любезно сказал Бредли.

Рорк изложил свой план. Если они хотят построить необычный летний курорт для людей со скромными средствами, как рекламировали, то должны понять, что проклятием бедности является невозможность уединения; только очень богатые или очень бедные горожане радуются летним отпускам; очень богатые - потому что у них есть частные владения; очень бедные - потому что не имеют ничего против запаха чужих тел на общественных пляжах и танцплощадках; людям с хорошим вкусом и небольшим доходом некуда пойти, если им не по душе толпы. Откуда возникло убеждение, что бедность прививает человеку стадный инстинкт? Почему бы не предложить людям место, где они на неделю или месяц за небольшие деньги получат то, что хотят и в чём нуждаются? Он видел Монаднок-Велли. Это ему по силам. Не надо трогать холмы, взрывать их или сносить. Не нужны муравейники-отели, нужны маленькие домики, удалённые друг от друга, - у каждого свои владения, люди могут встречаться или не встречаться - как захотят. Не один бассейн, где народу как сельдей в бочке, а много небольших бассейнов, столько, сколько может позволить себе компания, - и он может показать, как сделать это достаточно дёшево. Не надо теннисных кортов размером со скотоводческую ферму - нужно много небольших кортов. Не надо мест, где можно в «избранной компании» поймать недельки через две мужа, - нужно место, где люди, довольствующиеся собственным обществом, могли бы обрести уединение и радоваться ему.

Члены правления молча выслушали его. Он заметил, как они время от времени переглядывались. Он был совершенно уверен, что именно такими взглядами обмениваются люди, не позволяющие себе громко смеяться в присутствии говорящего. Но, наверное, он ошибся, потому что два дня спустя он подписал контракт на строительство летнего курорта в Монаднок-Велли.

Он потребовал, чтобы мистер Бредли ставил свою подпись на каждом чертеже, выходившем из чертёжной, - он помнил храм Стоддарда. Мистер Бредли подписывал, давал добро; он соглашался со всем, одобрял всё. Казалось, он в восторге от того, что может позволить Рорку делать всё, что тот хочет. Но эта непринуждённая обходительность имела особый оттенок - мистер Бредли как будто ублажал ребёнка.

Он немногое смог узнать о Бредли. Говорили, что во время бума во Флориде этот человек нажил целое состояние на недвижимости. Его собственная компания, казалось, обладала неограниченными средствами, среди его акционеров упоминали имена многих очень богатых людей. Рорк с ними не встречался. Четверо джентльменов из правления лишь изредка и ненадолго навещали строительную площадку, не проявляя при этом особого интереса. Мистер Бредли целиком отвечал за всё, но и он, если не считать пристального внимания к соблюдению сметы, казалось, не нашёл ничего лучшего, как предоставить Рорку всю полноту ответственности.

В течение последующих восемнадцати месяцев у Рорка не было времени интересоваться мистером Бредли - он был занят своим самым крупным подрядом.

Весь последний год Рорк жил на строительной площадке, в наскоро склоченной на склоне холма хибарке - деревянной времянке, где стояли кровать, печка и большой стол. Его прежние чертёжники приехали работать с ним, некоторые покинули более высокооплачиваемую работу в городе, чтобы жить в лачугах и палатках, работать в голых деревянных бараках. Работы было так много, что никто не думал тратить энергию на устройство собственного жилья. Они так и не осознали, разве что значительно позже, что были лишены всех удобств, но и тогда они об этом не жалели, потому что год в Монаднок-Велли остался в их памяти как странное время, когда земля прекратила своё вращение и они прожили двенадцать месяцев весны. Они не думали о снеге, пластах замёрзшей земли, пронизывавшем деревянную обшивку ветре, тонких одеялах на армейских койках, застывших пальцах над топившимися углём печками, согревавшими их по утрам, чтобы они могли вновь твёрдо держать карандаш. Они помнили только ощущение весны - первые побеги зелени на земле, лопнувшие почки на ветвях деревьев, раннюю голубизну неба, помнили звенящую радость не от первых побегов зелени, не от почек на деревьях и голубого неба, а от ощущения великого начала, победного движения вперёд, неотвратимости свершавшегося, которое уже ничто не остановит. Это была радость не от листьев и цветов, а от строительных лесов, от экскаваторов, от глыб камня и стеклянных панелей, поднимавшихся из земли; радость, которую они черпали в ощущении молодости, движения, цели, свершения.

Они были армией, и это был их крестовый поход. Но никто из них, кроме Стивена Мэллори, не думал об этом именно в таких словах. Стивен Мэллори занимался фонтанами и всем скульптурным оформлением Монаднок-Велли. Но он приехал намного раньше, чем было нужно для дела. Борьба, размышлял он, это жестокое понятие. В войне нет славы, как нет красоты в крестовых походах. Но это была война - и высшее напряжение всех способностей человека, принимавшего в ней участие. Почему? В чём заключалась суть различия и каким законом можно было его объяснить?

Он ни с кем не говорил об этом. Но он видел то же чувство на лице Майка, прибывшего со своей сворой электриков. Майк ничего не сказал, лишь ободряюще кивнул Мэллори.

Я бы советовал тебе не беспокоиться, - сказал Майк однажды без всяких предисловий, - о суде то есть. Он не может проиграть, и плевать на всякие там суды и каменоломни. Им не побить его, Стив, они просто не могут, вместе со всем своим чёртовым миром.

Но они действительно забыли про этот мир, подумал Мэллори. Это была новая земля, их собственная. Холмы вокруг них тянулись к небу как защитная стена. И у них была ещё одна защита - архитектор, что был с ними, лежал ли на холмах снег или зеленела трава, среди валунов и наваленных грудой досок, у кульманов и подъёмных кранов, на поднимавшихся вверх стенах, - человек, который сделал это возможным, мысль в голове этого человека, и даже не суть его мысли, не результат, не видение, сотворённые Монаднок-Велли, - а система его мышления, закон его функционирования - система и закон, которые были не похожи на систему и закон, господствующие в мире за этими холмами. Он стоял на страже над долиной и над воинами-крестоносцами в ней.

А затем Мэллори увидел мистера Бредли, который приехал взглянуть на строительство, ласково улыбнулся и отбыл. Мэллори почувствовал беспричинный гнев - и страх.

Говард, - сказал он однажды вечером, когда они сидели вдвоём у костра из сухих веток на холме над лагерем, - это будет ещё один храм Стоддарда.

Да, - ответил Рорк, - думаю, да. Но не могу себе представить, чего они хотят.

Он перекатился на живот и посмотрел вниз, на стеклянные панели, разбросанные в темноте; они отражали брызги света, поднимавшегося с земли. Он сказал:

Стив, какое это имеет значение? И что они сделают с этим, и кто будет здесь жить. Важно только, что мы это сделали. Разве ты отказался бы от этого, если бы знал, какую цену тебя заставят заплатить потом?

Нет, - сказал Мэллори.

Рорк хотел снять один из домиков и провести в нём лето - первое лето существования Монаднок-Велли. Но перед самым открытием курорта он получил телеграмму из Нью-Йорка.

«Разве я не сказал тебе, что смогу? За пять лет я сумел отделаться от своих друзей и братьев, «Аквитания» теперь моя - и твоя. Приезжай её завершать. Кент Лансинг».

Ему пришлось возвратиться в Нью-Йорк и увидеть, как с громады «неоконченной симфонии» счищают бутовый камень и цементную пыль, как мостовые краны возносят высоко над Центральным парком громадные блоки, как заполняются оконные проёмы, как поднимаются над крышами города широкие доски лесов. Отстроенное здание отеля «Аквитания» засверкало огнями над ночным парком.

Последние два года он был очень занят. Монаднок-Велли не был его единственным подрядом. К нему обращались из разных штатов, из мест, от которых, казалось бы, нечего было ожидать, - частные дома, небольшие служебные постройки, скромные магазины. Он строил всё - урывая для сна по нескольку часов в поездах и самолётах, уносивших его из Монаднок-Велли к далёким маленьким городкам. Объяснение было всегда одно и то же: «Я был в Нью-Йорке, и мне понравился дом Энрайта», «Я видел здание Корда», «Я видел фотографию того храма, который снесли». Это напоминало подземную реку, которая протекала через всю страну и выплеснулась внезапными родниками, прорывавшимися на поверхность в самых непредсказуемых местах. Это были небольшие и недорогие работы, но он брался за них.

Этим летом, после того как строительство Монаднок-Велли было закончено, ему уже не было нужды заботиться о его дальнейшей судьбе. Но Стивен Мэллори был обеспокоен.

Почему нет рекламы, Говард? Почему это внезапное молчание? Разве ты не заметил? Было столько разговоров о великом проекте, публиковалось столько подробностей - и все до начала строительства. Потом, пока мы строили, публикации становились всё реже. А теперь? Мистер Бредли и компания стали глухонемыми. Именно теперь, когда следовало бы ожидать настоящей рекламной бури. Почему?

Не знаю, - сказал Рорк. - Я ведь архитектор, а не агент по продаже недвижимости. Да и зачем мне беспокоиться? Мы сделали своё дело, теперь пусть они делают своё и по-своему.

Но это чертовски странный способ делать дела! Ты видел их объявления - те, которые изредка проскакивают в печати? В них говорится обо всём, что ты им указал: об отдыхе, спокойствии и уединении - но как! Знаешь, какое впечатление производит их реклама? «Приезжайте в Монаднок-Велли, - и вы будете смертельно скучать». Это выглядит так, будто они пытаются отговорить людей от приезда сюда.

Но через месяц после открытия все дома в Монаднок-Велли были сданы в аренду. Публика, приезжавшая сюда, представляла собой странную смесь: мужчины и женщины из общества, которые могли позволить себе более модные курорты, молодые писатели и неизвестные художники, инженеры, газетчики и рабочие. Внезапно о Монаднок-Велли заговорили. Возникла потребность в такого рода курорте, потребность, которую никто не мог удовлетворить. Монаднок-Велли стал новостью номер один, но не для средств массовой информации - газеты молчали о нём. У мистера Бредли не было агентов по рекламе, мистер Бредли и его компания исчезли из деловой жизни. Некий журнал, хотя его никто не просил, опубликовал четыре страницы фотографий Монаднок-Велли и послал репортёра взять интервью у Говарда Рорка. К концу лета все домики уже были арендованы на следующий год.

Ранним октябрьским утром дверь приёмной Рорка распахнулась и ворвался Стив Мэллори, направившийся прямо в кабинет. Секретарша пыталась остановить его, Рорк работал, и любые вторжения были запрещены. Но Мэллори отстранил её и проскочил в кабинет, хлопнув дверью. Она заметила у него в руках газету.

Рорк взглянул на него из-за кульмана и опустил карандаш. Он подумал, что так, наверное, выглядело лицо Мэллори, когда он стрелял в Эллсворта Тухи.

Ну, Говард, хочешь узнать, почему ты получил подряд на Монаднок-Велли? - Он швырнул газету на стол.

Рорк увидел заголовок на третьей полосе: «Калеб Бредли арестован».

Тут всё, - сказал Мэллори. - Но не читай, если не хочешь, чтобы тебя вырвало.

Хорошо, Стив, в чём дело?

Они продали двести процентов.

Кто продал? Чего?

Бредли и его банда. Акций Монаднок-Велли. - Мэллори говорил с усилием, резко, с мучительной точностью. - Они полагали, что это бессмысленно - с самого начала. Землю получили практически даром, считали, что место не подходит для курорта - далеко от дорог, поблизости не было даже автобусного маршрута или кинотеатра, думали, что момент выбран неудачно и народ не пойдёт на это. Они подняли большой шум и продали акции куче богатых простаков - это было просто гигантское надувательство. Они продали двести процентов акций на эту землю и получили двойную цену против того, что стоило строительство. Были уверены, что всё провалится. Хотели провала. Они считали, что не получат прибыли, чтобы распределять по акциям. Была продумана прекрасная комбинация, как выскочить, если компанию объявят банкротом. Они приготовились ко всему, кроме успеха. А Монаднок-Велли его вполне заслуживает. Но они думали, что подготовились к неизбежному краху. Говард, ты не понимаешь? Они выбрали тебя как самого скверного из архитекторов!

Рорк откинул голову назад и рассмеялся.

Чёрт возьми, Говард! Это не смешно!

Садись, Стив, кончай трястись. Ты выглядишь так, будто наткнулся на целое поле, усеянное трупами.

Так и есть. Хотя я видел и кое-что похуже. Я видел главное: то, из-за чего появляются такие поля. Что эти идиоты считают ужасом? Войны, убийства, пожары, землетрясения? К чёртовой матери всё это! Ужас в этой статье. Вот чего следует бояться, вот с чем бороться, надо протестовать и призывать все напасти на их головы, Говард. Я думал обо всех определениях зла и обо всех средствах борьбы с ним, предлагаемых на протяжении веков. Они ничего не смогли ни объяснить, ни исправить. Но корень зла - чудовище, истекающее слюной, - в ней, Говард, в этой статье. В ней и в душах самодовольных подонков, которые её прочтут и скажут: «Да ладно, гений должен бороться, это для него благо», - а затем найдут какого-нибудь деревенского идиота, чтобы тот помог, поучил гения плести корзинки. Таково это чудовище в действии. Говард, подумай о Монаднок-Велли. Закрой глаза и взгляни внутренним взором. Подумай, люди, которые заказали это, верили, что ничего хуже они построить не смогут. Говард, что-то неправильное творится в мире, если тебе позволяют создать своё величайшее творение - в виде грязной шутки!

Когда ты прекратишь думать об этом? О мире и обо мне? Когда ты научишься забывать об этом? Доминик…

Он замолчал. Они не произносили её имя в присутствии друг друга уже пять лет. Рорк увидел глаза Мэллори, внимательные и страдающие. Мэллори понял, что его слова задели Рорка, причинили ему боль - такую боль, что вынудила его произнести это имя. Но Рорк повернулся к нему и членораздельно договорил:

Доминик привыкла думать так же, как ты.

Мэллори никогда не говорил о том, что, как он догадывался, было в прошлом Рорка. Их молчание всегда предполагало, что Мэллори всё понимает, а Рорк всё знает и что обсуждать нечего. Но сейчас Мэллори спросил:

Ты всё ещё ждёшь, что она вернётся? Миссис Гейл Винанд, чёрт бы её подрал!

Рорк сказал без тени волнения:

Заткнись, Стив.

Мэллори прошептал:

Рорк снова вернулся к столу и сказал обычным голосом:

Шёл бы ты домой, Стив, и позабыл о Бредли. Теперь они начнут таскать друг друга по судам, но нам нельзя лезть в это дело, и тогда они не разрушат Монаднок. Забудь всё и иди, мне надо работать.

Он стряхнул газету со стола локтем и склонился над чертежом.

Потом был скандал вокруг финансирования Монаднок-Велли и суд, несколько джентльменов были приговорены к тюремному заключению, и новое руководство компании «Монаднок» занялось своими акционерами. Рорк остался в стороне от этого. Он был занят, и у него не нашлось времени прочесть в газетах отчёт о процессе. Мистер Бредли признал, в качестве извинения перед партнёрами, что будь он проклят, если думал, что курорт, построенный по сумасшедшему проекту, окажется прибыльным. «Я сделал всё, что мог, я выбрал самого большого идиота, которого сумел отыскать».

Остин Хэллер написал статью о Говарде Рорке и Монаднок-Велли. Он писал о сооружениях, которые создал Рорк, он перевёл на человеческий язык то, что Рорк сказал своими постройками. Это не был обычный, спокойный тон Остина Хэллера - это был дикий крик восхищения и гнева: «И будь мы все прокляты, если величие должно явиться к нам через мошенничество».

Статья породила в близких к искусству кругах ожесточённые споры.

Говард, - сказал Мэллори спустя несколько месяцев, - ты знаменит.

Да, - ответил Рорк, - полагаю, что да.

Три четверти не понимают, о чём речь, но слышали что-то от одной четверти, которая ожесточённо спорит о тебе, и теперь чувствуют, что надо произносить твоё имя с уважением. Из спорящей четверти четыре десятых тебя ненавидят, три десятых считают, что должны выразить своё мнение в любом споре, две десятых действуют наверняка и приветствуют любое «новшество», и только одна десятая понимает. И все они вдруг обнаружили, что существует Говард Рорк и что он архитектор. Бюллетень Американской гильдии архитекторов считает тебя большим, но неуправляемым талантом, и в Музее будущего развешаны фотографии Монаднока, дома Энрайта, здания Корда и «Аквитании» в великолепных рамках под стеклом - рядом с комнатой, где они выставили творения Гордона Л. Прескотта. И всё же я рад.

Однажды вечером Кент Лансинг сказал:

Хэллер сделал великое дело. Ты помнишь, Говард, что я как-то говорил тебе о психологии полузнаек? Не презирай среднего человека. Он необходим. Чтобы состоялась любая большая карьера, нужны два слагаемых: великий человек и человек более редкий - тот, кто способен увидеть величие и сказать об этом.

Эллсворт Тухи писал: «Парадоксом во всём этом нелепом деле является тот факт, что мистер Калеб Бредли пал жертвой несправедливости. Его нравственность открыта для нападок, но его эстетика безупречна. Он проявил больше здравого смысла в оценке архитектурных достоинств, чем Остин Хэллер, вышедший из моды реакционер, который вдруг сделался художественным критиком. Мистер Калеб Бредли стал мучеником из-за плохого вкуса своих съёмщиков. По нашему мнению, приговор должен быть смягчён в знак признания художественной проницательности мистера Бредли. Монаднок-Велли - надувательство, и не только в смысле финансов».

Солидные богатые джентльмены, которые были самым надёжным источником заказов, вяло реагировали на славу Рорка. Человек, который раньше говорил: «Рорк? Никогда о нём не слышал», теперь говорил: «Рорк? Очень уж это скандально».

Но некоторых поразил тот простой факт, что Рорк построил нечто, что принесло владельцам большие деньги, в то время как они стремились к обратному, это впечатляло больше, чем абстрактные дискуссии в художественном мире. Были и такие - пресловутая одна десятая, - кто всё понимал. За год после Монаднок-Велли Рорк построил два частных дома в штате Коннектикут, кинотеатр в Чикаго, гостиницу в Филадельфии.

Весной 1936 года был выдвинут проект проведения в одном западном городе Всемирной ярмарки - международной выставки, которая стала известна под названием «Марш столетий». Комитет, состоявший из государственных чиновников, ответственных за проект, избрал совет по строительству. Государственные чиновники явно хотели выглядеть прогрессивными. Говард Рорк стал одним из восьми избранных.

Получив приглашение, Рорк выступил перед комитетом и объяснил, что был бы рад проектировать ярмарку, но один.

Это не серьёзно, мистер Рорк, - заявил председатель. - Как ни говори, проект, за который мы берёмся, должен стать лучшим из того, что мы когда-либо имели. Я имею в виду, что две головы лучше, чем одна, понимаете, а восемь голов… Господи, сами же понимаете - лучшие головы страны, самые славные имена, вы же понимаете - дружеские консультации, сотрудничество и взаимное обогащение, вы понимаете, как создаётся великое произведение.

Тогда вы понимаете и…

Если я вам подхожу, дайте мне сделать всё одному. Я не работаю с комитетами.

Вы что же, отказываетесь от такой возможности, шанса на бессмертие?..

Я не работаю в коллективе. Не консультируюсь. Не сотрудничаю.

В архитектурных кругах послышались гневные комментарии, связанные с отказом Рорка. Раздавались голоса: «Тщеславный мерзавец!» Негодование было слишком резким и грубым, чтобы счесть его просто профессиональной завистью; каждый почитал, что оскорбили лично его; каждый считал себя вправе менять, советовать и улучшать творения любого из живущих.

«Происшедшее великолепно иллюстрирует, - писал Эллсворт Тухи, - антиобщественную натуру мистера Говарда Рорка, высокомерие и ничем не сдерживаемый индивидуализм, с которым всегда было связано его имя».

Среди восьмерых архитекторов, избранных для работы над проектом «Марша столетий», были Питер Китинг, Гордон Л. Прескотт, Ралстон Холкомб.

Я не буду работать с Говардом Рорком, - заявил Питер Китинг, когда увидел список членов совета. - Выбирайте. Или он, или я.

Ему сообщили, что мистер Рорк отклонил свою кандидатуру. Китинг принял на себя руководство советом. В статьях, рассказывающих о ходе подготовки к строительству, совет называли «Питер Китинг и его компаньоны».

В последние годы Китинг усвоил грубую, непререкаемую манеру общения. Он резко отдавал распоряжения и терял терпение, столкнувшись с малейшей трудностью, а когда терял терпение, орал на окружающих; у него был целый словарь оскорблений, носивших ядовитый, желчный, по-женски коварный характер; лицо его хранило надутое выражение.

Осенью 1936 года Рорк перенёс свою контору на верхний этаж здания Корда. Проектируя это здание, он думал, что когда-нибудь оно станет местом для его бюро. Увидев на двери табличку «Говард Рорк, архитектор», он на мгновение остановился, перед тем как войти. Его кабинет в конце длинной анфилады высоко над городом имел три стеклянные стены. Рорк остановился посреди кабинета. Сквозь большие окна виднелись магазин Фарго, дом Энрайта, отель «Аквитания». Он подошёл к окнам, выходившим на юг, и долго стоял там. Вдали, над Манхэттеном, возвышалось здание Дэйна, построенное Генри Камероном.

В один из ноябрьских дней, возвратившись в свою контору со стройки на Лонг-Айленде, Рорк вошёл в приёмную, отряхивая промокший до нитки плащ, и увидел на лице секретарши с трудом сдерживаемое возбуждение, она едва дождалась его.

Мистер Рорк, это, вероятно, очень важно, - сказала она. - Я назначила для вас встречу на завтра, на три часа. В его кабинете.

Чьём кабинете?

Он звонил полчаса назад. Мистер Гейл Винанд.

Девочки из клуба читателй - осторожно, для вас специально под катом. Знаю что это немного не по правилам, но молчать я не могу.

Читала сегодня до 3 утра, не всё, кусками, восновном линию касающуюся Геила, Доминик и Говарда. Под утро наступило озарение. Всё что я учила, всё что я делала последние 4 года сошлись у меня в одном человеке - в Говарде Рорке. Я смогла визуализировать и увидеть как будет человек который свободен, честен с самим собой, любит себя и прощает себя. Такого человека не существует, по крайней мере я ещё до такого не доросла, как Доминик не могла с ним быть пока не смогла простить саму себя и перестать себя сравнивать с ним. Говард - он просветлённый человек. Он не занимается духовной практикой, по крайней мере в общепринятом понятии этого слов, но он всё же просветлённый.
На его примеры я увидела, что может сделать с человеком трансформации (хотя его личный путь к тому, кто он есть, в книге не описывается). Я увидела наяву в книжном персонаже, результаты, которых может добиться человек, работая над собой и своей жизнью.
Так кто же ты такой Говард Рорк?
Мы все живём по принципу " Как избежать боль и получить больше наслаждения" . Ради этого мы готовы душу свою продать. Говард говорит, что это лёгкий жизненный путь, трудней не продать свою душу. У него это получается. Он не живёт по этим принципам. Если ему больно, он терпит эту боль и справляется с нею (" я не знаю как переживу эту ночь, но я её переживу " ," прошу тебя обожди немного…теперь всё, продолжай " ). Если он наслаждается, он не боится потерять это наслаждение.
Он честен по отношению к самому себе и отдаёт себе в этом отчёт. Он максимально близок сам к себе, что позволяет ему знакомство с тем кто он есть и со всем прекрасным что в нём есть.
Он любит себя и уважает себя.
Он прощает себя прежде всего, не занимается само обвинением и самобичеванием, что свойственно большинству людей.

Эти все его качества и жизненные принципы позволяют ему самому, прежде всего быть свободным человеком. Он свободен от чужих предрассудков, чужих предубеждений, чужих мнений и собственных обвинений. Он воистину свободный человек. Будучи таким, позволяет ему не забирать свободы людей, которые его окружают и не пытаться властвовать над ними (" Теперь тебе понятно, почему я этого не делаю. Я не буду пытаться остановить тебя, я люблю тебя. " " Что сказать Я тебя люблю, надо научиться произносить Я. " )
- Говард, ты когда нибудь властвовал хоть бы над одним человеком?
- Нет и не стал бы, если бы представилась возможность.
- Не могу поверить.
- Однажды мне предлагали и я отказал, Геил
- Почему?
- Пришлось
- Из уважения к тому парню?
- Это была женщина
- Ну и глупо. Из уважения к женщине.
- Из уважения к себе
Так же это позволяет ему любить и прощать других. Говард пытается убедить Винанда что он не держит на него зло за храм Стоддарда, но к сожалению сам Геил Винанд не смог себя простить за это. И в этом его трагедия. Не смотря на всё, Геил сравнивал себя с Говардом и чувствовал, что он хуже. Он не смог продолжить быть частью его жизни, сам для себя не смог. Доминик же по прошествии 7 лет справилась с этим. Если в начале пути она видела себя достойной лишь такого человека как Питер Киттинг, потом Геила Винанда, то в конце книги она себя простила и перестала сравнивать с Говардом. Только в таком равноправном, свободном и принимающем союзе они действительно смогли быть вместе. Как только она сама смогла простить себя, полюбить себя, вне зависимости от мира, который её окружает, она смогла строить свой мир с любимым человеком. Геил к сожалению не смог.
В моей жизни нет настоящего Говарда Рорка. Я слышала про таких, но они не рядом со мной. Для меня это урок: любить, прощать, быть честной с самой собой и тогда может быть когда нибудь я его встречу и буду достойна находиться рядом.