Проблема преобладания материального над нравственным. Так что дело Чичикова, думается, не окончено

Главный характер нашего нашего языка состоит в чрезвычайной легкости, с которой все выражается на нем – отвлеченные мысли, внутренние лирические чувствования, "жизни мышья

беготня", крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть.

А.И. Герцен

Николай Васильевич Гоголь – это удивительный писатель. С детства я буквально "зачмваюсь" его произведениями. Такую яркость и образность языка, по-моему, имеют немногие рассказы писателей. За его простой язык, всегда интересную композицию, обилие художественных средств, я, наверное, и определила Николая Васильевича Гоголя своим любимым писателем.

Много знаменитых и прекрасных работ я прочитала до изучения этого автора по курсу литературы. Но окончательно меня покорил Гоголь "Мертвыми душами". Это просто шедевр!

Когда я впервые прочитала эту поэму, то просто пришла в восторг. Как точно смог писатель раскрыть главный замысел произведения. Ведь все там подчиняется одному общему смыслу.

И раскрытие темы о чиновниках России начинается прямо с первых страниц "Мертвых душ", когда мы вместе с Павлом Ивановичем Чичиковым попадаем на бал к губернатору.

Перед тем, как ехать с визитом к губернатору, тщательно умылся, оделся "во фрак брусничного цвета с искрой". И в собственном экипаже "покатился" на бал.

Весь дом губернатора был так освещен, что Павел Иванович, входя в зал, "должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный". Эта картина поразила Чичикова своей пышностью и красочностью. Губернатор, увидев нового гостя, подхватив Чичикова под руку, "представил его тут же губернаторше". Потом начались танцы. Стоя в сторонке, Павел Иванович наблюдал за кружащимися парами. Дамы были одеты по-разному: кто по моде, а кто " во что бог послал в губернский город". А Чичиков все стоял и разглядывал гостей. Мужчин он делил на два рода: "одни тонкие, которые все увивались около дам…"; другой род мужчин составляли толстые…" Чичиков относился ни к толстым, ни к тонким, среднего телосложения был. Но, присмотревшись к чиновникам, он решил примкнуть к толстым. Они и удачливее, и места занимают в городе высокие, не то что тонкие: бегают, бегают, а толку от этого никакого. И Павел Иванович Чичиков, приняв такое решение примкнуть к! толстым, начал осведомляться о некоторых чиновниках у председателя и почтмейстера.

Сам он рассказывал о себе мало, "если же говорил, то какими-то общими местами с заметною скромностью, и разговор его, в таких случаях, принимал несколько книжные обороты…" О Манилове и Собакевиче Павел Иванович расспросил более подробно: о том сколько они имеют душ, какое богатство, положение в обществе. Узнав такие данные о помещиках, Чичиков решил, не откладывая дело в долгий ящик, съездить в гости к Манилову, а потом и к Собакевичу.

Вскоре бал закончился.

Николай Васильевич Гоголь описал в этом эпизоде не только "повадки", черты Чичикова, но и рассмотрел проблему "тонких" и "толстых". Как сложилось в умах чиновников того времени, тонкие люди – неудачник, а толстые, наоборот, самые везучие и быстр продвигаются по карьерной лестнице. И Чичиков, поддаваясь общественному мнению принял строну "толстых" людей.

Главным художественным приемом в эпизоде про бал у губернатора, Николай Васильевич использовал антитезу: противопоставление "толстых" и "тонких". Но кроме этого, он, как истинный мастер слова, вплел в описание всего бала очень живые, образные сравнения, которые только добавляют яркости.

Как писал знаменитый критик А.И. Герцен: "Главный характер нашего языка состоит в чрезвычайной легкости…" И это высказывание справедливо для творчества Гоголя.

С первых страниц поэмы "Мертвые души", попав вместе с Чичиковым на бал к губернатору, нам раскрываются некоторые черты характера Чичикова, которые в последующем повествовании раскрываются боле зримо. И мы становимся свидетелями рассуждения Павла Ивановича о разных "родах" людей – общественном мнении об удачливости каждого "рода". А примыкание Чичикова к "толстым" будет прослеживаться на протяжении все поэмы. Герой, присмотревшись к помеикам, будет вести дела только с "толстыми", считая, что они более богаты, чем "тонкие".

Такие выводы можно сделать после прочтения первой главы "Мертвых душ". И действительно, понимаешь, что Николай Васильевич Гоголь – истинный мастер слова, который смог с первых страниц ярко нарисовать образ Чичикова и общественные мнения о чиновниках.

(1)Вошедши в зал, Чичиков должен был на минуту за­жмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. (2)Все было залито светом... (З)Черные фраки мелькали и носились врозь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета. (4)Мужчины здесь, как и везде, бы­ли двух родов: одни тоненькие, которые все увивались возле дам: некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма об­думанно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто бла­говидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же не­брежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как в Петербурге. (5)Другой род муж­чин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. (6)Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посмат­ривали по сторонам, не расставил ли где губернаторский слу­га зеленого стола для виста. (7)Лица у них были полные и круглые, ... волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер «черт меня побери», как говорят французы, - волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и креп­кие. (8)Это были почтенные чиновники в городе. (9)Увы! тол­стые умеют лучше обделывать дела свои, нежели тоненькие. (Ю)Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и ненадежно. (Н)Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а все прямые, и уж если сядут где, то сядут крепко и надежно, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят.

(12)Наружного блеска они не любят; у них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать Божия. (13)У тоненького в три года не останется ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь - и явил­ся где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города дере­венька, потом и село со всеми угодьями. (14)Наконец тол­стый, прослуживший Богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается поме­щиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет. (15)А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских все отцовское добро. (16)Нельзя утаить, что почти такого рода размышле­ния занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствие этого было то, что он наконец присое­динился к толстым.

{Н.В. Гоголь)

Сочинение

Проблема обнищания души в угоду стяжательству и каз­нокрадству для нашего общества, увы, притча во языцех. Еще Н.В. Гоголь, изображая «тонких и толстых» чиновни­ков на балу у губернатора, подметил, что ни среди тех, ни среди иных порядочных людей нет. И если «тонкие» все бе­гают и суетятся, то «толстые... никогда не занимают кос­венных мест, ...и уж если сядут где, то сядут крепко и на­дежно, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят». Используя служебное место, «толстые» обзаводятся экипажами, домами и деревеньками, не особо заботясь о чаяниях народа. Чичиков поэтому и присоеди­нился к «толстым», что целью его жизни тоже было нажить состояние любой ценой. Все, что было лучшего у него от природы: ум, сообразительность, предприимчивость, упорст­во в достижении цели, - погибло в афере с мертвыми ду­шами. Но не Чичикова нам жалко, а наш многострадальный

народ, который терпел и терпит до сих пор чиновничью все­дозволенность и безнаказанность.

Позиция автора понятна всем. И меня возмущает неспра­ведливость со стороны власть имущих, когда одним позволе­но все, а другие от этого только страдают. Не зря ведь в на­роде появилась пословица: «Закон - что дышло, куда повернул - туда и вышло». Мы пытаемся строить справед­ливое правовое государство, но пока это не очень получается.

Почти целый век по этому поводу тревожно бьет в набат наша литература. Гоголевскую эстафету подхватил А.П. Че­хов, который не только жил в переломный момент нашей экономики, но и на примере собственной семьи (дед был крестьянином, а отец считал себя купцом) мог наблюдать, как «копейка рубль бережет», но убивает сочувствие, доб­рожелательность, порядочность. Всем известен тот факт, как отец жестоко избил Антошу за разорванные на катке сапоги. В погоне за наживой теряются нежность, ласка, лю­бовь, сострадание.

В рассказе А.П. Чехова «Ионыч» мы видим, как Дмит­рий Ионович Старцев из земского врача, не лишенного ро­мантики и тонко чувствующего не только человеческую боль, но и фальшь, превращается в пухлого, красного, ожи­ревшего барина на тройке, «не человека, а языческого бо­га», как иронизирует над своим героем автор. А все начина­лось с безобидной, на первой взгляд, мечты - иметь собственный экипаж. Ранимый и застенчивый Старцев ста­новится бесцеремонным Ионычем, и случилась с героем эта метаморфоза из-за того, что материальное стало доминиро­вать над духовным.

В пьесе А.П. Чехова «Вишневый сад» тип «новых хозяев жизни» представляет Ермолай Алексеевич Лопахин. На торгах он выкупает заложенное имение Раневских, где его отец был крепостным, чтобы, разбив его на участки, продать землю под дачи и обогатиться. Он испытывает теплые чув­ства к Раневской, влюбленность к Варе, но, движимый иде­ей стяжательства, от этих чувств отказывается. Несчастны

не только Раневские, несчастен Фирс, которого забыли в за­колоченном доме, несчастна Россия, которую отдали в руки таким предпринимателям, как Лопахин. И до сих пор такие Лопахины продолжают «рвать на части» вишневые сады, не заботясь ни о сохранении исторической памяти, ни о семей­ных ценностях, ни о счастье обездоленных и лишенных крова.

Печально наблюдать похожие картины в наше время, но, увы, как это ни парадоксально, до сих пор нами управляют чиновники, под которыми «скорей место затрещит и угнет-ся<...>, а уж они не слетят».

Проблема назначения поэзии

(1)Понятие «плохой» и «хорошей» поэзии принадлежит к наиболее личным, субъективным и, следовательно, вызы­вающим наибольшие споры категориям. (2)Не случайно еще теоретики XVIII века ввели понятие «вкуса» - сложного сочетания знания, умения и интуиции, врожденной талант­ливости.

(З)Прежде всего, необходимо подчеркнуть историческую ограниченность этих определений: то, что представляется «хорошим» с одних исторических позиций, в другую эпоху с другой точки зрения может показаться «плохим». (4)Молодой Тургенев - человек с тонко развитым поэтиче­ским чувством - восхищался Бенедиктовым, Чернышев­ский считал Фета - одного из любимейших поэтов Л.Н. Толстого - образцом бессмыслицы, полагая, что по степени абсурдности с ним можно сопоставить только геометрию Ло­бачевского. (5)Случаи, когда поэзия с одной точки зрения представляется «хорошей», а с другой - «плохой», на-

(6)Чем же это обусловлено? (7)Для того чтобы в этом ра­зобраться, необходимо иметь в виду следующее: мы рас­сматриваем поэзию как некоторый вторичный язык. (8)Однако между художественными языками и первичным, естественным языком есть существенная разница: хорошо говорить на русском языке - это значит правильно гово­рить на нем, то есть говорить в соответствии с определен­ными правилами. (9)Говоря по-русски, мы можем узнать бесконечное количество новых сведений, но русский язык предполагается уже известным нам настолько, что мы пере­стаем его замечать. (Ю)Никаких языковых неожиданностей в нормальном акте говорения не должно быть. (11)В поэзии дело обстоит иначе - самый ее строй информативен и все время должен ощущаться как неавтоматический.

(12)Хорошие стихи, стихи, несущие поэтическую инфор­мацию, - это стихи, в которых все элементы ожидаемы и неожиданны одновременно. (13)Нарушение первого принци­па сделает текст бессмысленным, второго - тривиальным. (14)Выполнять функцию «хороших стихов» в той или иной системе культуры могут лишь тексты высоко для нее ин­формативные. (15)А это подразумевает конфликт с чита­тельским ожиданием, напряжение, борьбу и в конечном итоге навязывание читателю какой-то более значимой, чем привычная, художественной системы. (16)Но, побеждая чи­тателя, писатель берет на себя обязательство идти дальше. (17)Победившее новаторство превращается в шаблон и теря­ет информативность. (18)Новаторство - не всегда в изобре­тении нового. (19)Новаторство - значимое отношение к традиции, одновременно восстановление памяти о ней и не­совпадение с нею.

(20)Цель поэзии, конечно, не «приемы», а познание ми­ра и общение между людьми, самопознание, самопострое­ние человеческой личности в процессе познания... (21)Поэтический текст - мощный и глубоко диалектиче-

ский механизм поиска истины, истолкования окружающе­го мира и ориентировки в нем. (22)В конечном итоге цель поэзии совпадает с целью культуры в целом. (23)Но эту цель поэзия реализует специфически, и понимание этой специфики невозможно, если игнорировать ее механизм, ее

внутреннюю структуру.

(Ю. Лотман)

Сочинение

Есть люди, которым понятнее простые, информативные тексты, без вычурности и запутанного сюжета. Но люди с богатым воображением и развитой фантазией не довольст­вуются примитивным искусством, им нужна высокая по­эзия, в которой им самим найдется место для сотворчества. Взгляды на искусство этих двух категорий абсолютно про­тивоположны, но именно из субъективного мнения форми­руется и общественное мнение.

Именно об этом говорит известный литературовед Ю. Лотман в данном тексте. Автор поднимает проблему ис­тинной поэзии, которая не должна быть и слишком простой, и чересчур вычурной. Ю. Лотман считает, что идеальная по­эзия - это та, в которой соблюдается баланс между «ожи­даемым» и «неожиданным».

Позиция автора мне понятна и близка, я разделяю мне­ние известного литературоведа. Действительно, в погоне за простотой и ясностью стиха иногда теряются волшебство, магия поэтического слова. И наоборот, если поэта влечет форма, а не содержание, «хорошей» поэзией такие стихи назвать трудно.

В тексте Ю. Лотмана упоминается фамилия А.А. Фета. Вместе с Ф.И. Тютчевым, А.Н. Майковым, Я.П. Полонским, А.К. Толстым его причисляли к идеологически консерва­тивному течению, которое было названо русской критикой 1950-х годов «чистым искусством». Оно воспринималось ре­волюционно настроенным обществом негативно, и этому

способствовало мнение Н.А. Некрасова и В.Г. Белинского. Но поэты этой группы были уверены, что поэзия должна быть выше преходящих идей, она должна говорить о веч­ных ценностях - о любви, о природе, о человеке, его душе, о Боге. И они оказались правы. Прошли революции, войны, социальные и природные катаклизмы, а поэзия Ф.И. Тют­чева, А.А. Фета не потеряла своей актуальности. Возьмем, к примеру, хотя бы знаменитое тютчевское:

Не то, что мните вы, природа... Не слепок, не бездушный лик - В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык...

Кстати сказать, Алексей Толстой, над которым посмеи­вались из-за того, что он игнорировал идеи социал-демократов, входил в группу литераторов, именовавших се­бя Козьмой Прутковым. А уж как коснулось его сатириче­ское перо чиновников и казнокрадов, знает каждый читаю­щий гражданин России!

В начале XX века «будетляне» сбросили «с парохода со­временности» Пушкина, Достоевского и стали писать стихи по-новому. В погоне за формой потерялась не только магия поэзии, но и вообще всякое содержание. Все помнят стихи экспериментатора в области словотворчества и «зауми» В. Хлебникова:

О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи! Что смеются смехами, Что смеянствуют смеяльно, О, засмейтесь усмеяльно!

Не хочется говорить о них, что это «плохие» стихи, но ничего для души в них нет. Наверное, поэтому очень скоро они стали всего лишь признаком исторической эпохи, а Пушкин и Достоевский вернулись к читателю. Д. Хармс, иронизируя, написал В. Хлебникову такое посвящение:

Ногу за ногу заложив, Велимир сидит. Он жив. Все.

Мне кажется, это самая яркая оценка футуристической поэзии. А вот В.В. Маяковский остается с нами без натяж­ки, потому что в своей лирике сумел найти баланс между необычной формой, продиктованной новым временем, и ста­рыми, как мир, истинами.

Быть настоящим поэтом - это значит иметь, как говорил М. Волошин, Божью искру и особый талант чувствовать, пе­реживать, видеть так, как и все остальные люди, но чуточку больше, чем они. Вот тогда поэзия будет «хорошей».

В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, - словом, все те, которых называют господами средней руки. В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так чтобы слишком молод. Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, - сказал один другому, - вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» - «Доедет», - отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» - «В Казань не доедет», - отвечал другой. Этим разговор и кончился. Да еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой.

Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо. Он выбежал проворно, с салфеткой в руке, весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галдарее показывать ниспосланный ему Богом покой. Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленную комодом, где устроивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего. Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна, в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками. В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою.

Пока приезжий господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки: прежде всего чемодан из белой кожи, несколько поистасканный, показывавший, что был не в первый раз в дороге. Чемодан внесли кучер Селифан, низенький человек в тулупчике, и лакей Петрушка, малый лет тридцати, в просторном подержанном сюртуке, как видно с барского плеча, малый немного суровый на взгляд, с очень крупными губами и носом. Вслед за чемоданом внесен был небольшой ларчик красного дерева с штучными выкладками из карельской березы, сапожные колодки и завернутая в синюю бумагу жареная курица. Когда все это было внесено, кучер Селифан отправился на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устраиваться в маленькой передней, очень темной конурке, куда уже успел притащить свою шинель и вместе с нею какой-то свой собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед за тем мешку с разным лакейским туалетом. В этой конурке он приладил к стене узенькую трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым и плоским, как блин, и, может быть, так же замаслившимся, как блин, который удалось ему вытребовать у хозяина гостиницы.

Покамест слуги управлялись и возились, господин отправился в общую залу. Какие бывают эти общие залы - всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, - словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал. Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно в какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию, иной раз даже нашими вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии по совету везших их курьеров. Господин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым - наверное не могу сказать, кто делает, Бог их знает, я никогда не носил таких косынок. Размотавши косынку, господин велел подать себе обед. Покамест ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему все это подавалось и разогретое, и просто холодное, он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и много ли дает дохода, и большой ли подлец их хозяин; на что половой, по обыкновению, отвечал: «О, большой, сударь, мошенник». Как в просвещенной Европе, так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним. Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, - словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии - повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство. В приемах своих господин имел что-то солидное и высмаркивался чрезвычайно громко. Неизвестно, как он это делал, но только нос его звучал, как труба. Это, по-видимому, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги, так что он всякий раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее и, нагнувши с вышины свою голову, спрашивал: не нужно ли чего? После обеда господин выкушал чашку кофею и сел на диван, подложивши себе за спину подушку, которую в русских трактирах вместо эластической шерсти набивают чем-то чрезвычайно похожим на кирпич и булыжник. Тут начал он зевать и приказал отвести себя в свой нумер, где, прилегши, заснул два часа. Отдохнувши, он написал на лоскутке бумажки, по просьбе трактирного слуги, чин, имя и фамилию для сообщения куда следует, в полицию. На бумажке половой, спускаясь с лестницы, прочитал по складам следующее: «Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, по своим надобностям». Когда половой все еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных. Домы были в один, два и полтора этажа, с вечным мезонином, очень красивым, по мнению губернских архитекторов. Местами эти дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь было заметно более движения народа и живости. Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Федоров»; где нарисован был бильярд с двумя игроками во фраках, в какие одеваются у нас на театрах гости, входящие в последнем акте на сцену. Игроки были изображены с прицелившимися киями, несколько вывороченными назад руками и косыми ногами, только что сделавшими на воздухе антраша. Под всем этим было написано: «И вот заведение». Кое-где просто на улице стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло; где харчевня с нарисованною толстою рыбою и воткнутою в нее вилкою. Чаще же всего заметно было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконическою надписью: «Питейный дом». Мостовая везде была плоховата. Он заглянул и в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу, в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою. Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации, что «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день», и что при этом «было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику». Расспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору, он отправился взглянуть на реку, протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с тем чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально на проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке, и, еще раз окинувши все глазами, как бы с тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою. Накушавшись чаю, он уселся перед столом, велел подать себе свечу, вынул из кармана афишу, поднес ее к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз. Впрочем, замечательного немного было в афишке: давалась драма г. Коцебу, в которой Ролла играл г. Поплёвин, Кору - девица Зяблова, прочие лица были и того менее замечательны; однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на другую сторону: узнать, нет ли и там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все, что ни попадалось. День, кажется, был заключен порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей и крепким сном во всю насосную завертку, как выражаются в иных местах обширного русского государства.

Весь следующий день посвящен был визитам; приезжий отправился делать визиты всем городским сановникам. Был с почтением у губернатора, который, как оказалось, подобно Чичикову был ни толст, ни тонок собой, имел на шее Анну, и поговаривали даже, что был представлен к звезде; впрочем, был большой добряк и даже сам вышивал иногда по тюлю. Потом отправился к вице-губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками... жаль, что несколько трудно упомнить всех сильных мира сего; но довольно сказать, что приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он явился даже засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы и городскому архитектору. И потом еще долго сидел в бричке, придумывая, кому бы еще отдать визит, да уж больше в городе не нашлось чиновников. В разговорах с сими властителями он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в его губернию въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные, и что те правительства, которые назначают мудрых сановников, достойны большой похвалы. Полицеймейстеру сказал что-то очень лестное насчет городских будочников; а в разговорах с вице-губернатором и председателем палаты, которые были еще только статские советники, сказал даже ошибкою два раза: «ваше превосходительство», что очень им понравилось. Следствием этого было то, что губернатор сделал ему приглашение пожаловать к нему того же дня на домашнюю вечеринку, прочие чиновники тоже, с своей стороны, кто на обед, кто на бостончик, кто на чашку чаю.

О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он незначащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам. Вот все, что узнали в городе об этом новом лице, которое очень скоро не преминуло показать себя на губернаторской вечеринке. Приготовление к этой вечеринке заняло с лишком два часа времени, и здесь в приезжем оказалась такая внимательность к туалету, какой даже не везде видывано. После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их извнутри языком; потом, взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два в самое лицо трактирного слуги. Потом надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой. Таким образом одевшись, покатился он в собственном экипаже по бесконечно широким улицам, озаренным тощим освещением из кое-где мелькавших окон. Впрочем, губернаторский дом был так освещен, хоть бы и для бала; коляска с фонарями, перед подъездом два жандарма, форейторские крики вдали - словом, всё как нужно. Вошедши в зал, Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом. Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами. Насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться и опять улететь, и опять прилететь с новыми докучными эскадронами. Не успел Чичиков осмотреться, как уже был схвачен под руку губернатором, который представил его тут же губернаторше. Приезжий гость и тут не уронил себя: он сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних лет, имеющего чин не слишком большой и не слишком малый. Когда установившиеся пары танцующих притиснули всех к стене, он, заложивши руки назад, глядел на них минуты две очень внимательно. Многие дамы были хорошо одеты и по моде, другие оделись во что Бог послал в губернский город. Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге. Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста. Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват, волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер «черт меня побери», как говорят французы, - волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие. Это были почетные чиновники в городе. Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят. Наружного блеска они не любят; на них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать Божия. У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь - и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец толстый, послуживши Богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет. А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских все отцовское добро. Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», - человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, - которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности. Тут же познакомился он с весьма обходительным и учтивым помещиком Маниловым и несколько неуклюжим на взгляд Собакевичем, который с первого раза ему наступил на ногу, сказавши: «Прошу прощения». Тут же ему всунули карту на вист, которую он принял с таким же вежливым поклоном. Они сели за зеленый стол и не вставали уже до ужина. Все разговоры совершенно прекратились, как случается всегда, когда наконец предаются занятию дельному. Хотя почтмейстер был очень речист, но и тот, взявши в руки карты, тот же час выразил на лице своем мыслящую физиономию, покрыл нижнею губою верхнюю и сохранил такое положение во все время игры. Выходя с фигуры, он ударял по столу крепко рукою, приговаривая, если была дама: «Пошла, старая попадья!», если же король: «Пошел, тамбовский мужик!» А председатель приговаривал: «А я его по усам! А я ее по усам!» Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: «А! была не была, не с чего, так с бубен!» Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас! пичурущух! пичура!» и даже просто: «пичук!» - названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе. По окончании игры спорили, как водится, довольно громко. Приезжий наш гость также спорил, но как-то чрезвычайно искусно, так что все видели, что он спорил, а между тем приятно спорил. Никогда он не говорил: «вы пошли», но: «вы изволили пойти», «я имел честь покрыть вашу двойку» и тому подобное. Чтобы еще более согласить в чем-нибудь своих противников, он всякий раз подносил им всем свою серебряную с финифтью табакерку, на дне которой заметили две фиалки, положенные туда для запаха. Внимание приезжего особенно заняли помещики Манилов и Собакевич, о которых было упомянуто выше. Он тотчас же осведомился о них, отозвавши тут же несколько в сторону председателя и почтмейстера. Несколько вопросов, им сделанных, показали в госте не только любознательность, но и основательность; ибо прежде всего расспросил он, сколько у каждого из них душ крестьян и в каком положении находятся их имения, а потом уже осведомился, как имя и отчество. В немного времени он совершенно успел очаровать их. Помещик Манилов, еще вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда смеялся, был от него без памяти. Он очень долго жал ему руку и просил убедительно сделать ему честь своим приездом в деревню, к которой, по его словам, было только пятнадцать верст от городской заставы. На что Чичиков с весьма вежливым наклонением головы и искренним пожатием руки отвечал, что он не только с большою охотою готов это исполнить, но даже почтет за священнейший долг. Собакевич тоже сказал несколько лаконически: «И ко мне прошу», - шаркнувши ногою, обутою в сапог такого исполинского размера, которому вряд ли где можно найти отвечающую ногу, особливо в нынешнее время, когда и на Руси начинают выводиться богатыри.

На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицеймейстеру, где с трех часов после обеда засели в вист и играли до двух часов ночи. Там, между прочим, он познакомился с помещиком Ноздревым, человеком лет тридцати, разбитным малым, который ему после трех-четырех слов начал говорить «ты». С полицеймейстером и прокурором Ноздрев тоже был на «ты» и обращался по-дружески; но, когда сели играть в большую игру, полицеймейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и следили почти за всякою картою, с которой он ходил. На другой день Чичиков провел вечер у председателя палаты, который принимал гостей своих в халате, несколько замасленном, и в том числе двух каких-то дам. Потом был на вечере у вице-губернатора, на большом обеде у откупщика, на небольшом обеде у прокурора, который, впрочем, стоил большого; на закуске после обедни, данной городским главою, которая тоже стоила обеда. Словом, ни одного часа не приходилось ему оставаться дома, и в гостиницу приезжал он с тем только, чтобы заснуть. Приезжий во всем как-то умел найтиться и показал в себе опытного светского человека. О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, - он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре - и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком. Но замечательно, что он все это умел облекать какою-то степенностью, умел хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует. Словом, куда ни повороти, был очень порядочный человек. Все чиновники были довольны приездом нового лица. Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек; прокурор - что он дельный человек; жандармский полковник говорил, что он ученый человек; председатель палаты - что он знающий и почтенный человек; полицеймейстер - что он почтенный и любезный человек; жена полицеймейстера - что он любезнейший и обходительнейший человек. Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала: «Гм!» - и толкнула его ногою.

Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего города.

Люблю перечитывать «Мёртвые души» Н. В. Гоголя с четвёртой главы, потом возвращаюсь в начало поэмы. Помните, с чего начинается четвёртая глава: «Подъехавши к трактиру, Чичиков велел остановиться по двум причинам. С одной стороны, чтоб дать отдохнуть лошадям, а с другой стороны, чтоб и самому несколько закусить и подкрепиться». Но была и третья причина, о которой Гоголь умолчал. Умолчал потому, что таков характер главного героя. Чичиков «избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он незначащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нём заботились, что испытал много на веку своём, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почёл за непременный долг засвидетельствовать своё почтение первым его сановникам». Вот и всё, что было известно горожанам о «приезжем».

Гоголь несколько раз называет Чичикова этим неопределённым словом. Тем не менее «приезжий» произвёл впечатление на городских сановников, среди которых оказались губернатор, у которого он «был с почтением», вице-губернатор, прокурор, председатель палаты, полицеймейстер, откупщик, начальник над казёнными фабриками… Чичиков посетил даже инспектора врачебной управы и городского архитектора. Все, как оказалось, нужные люди «в предприятии», которое задумал Павел Иванович, и все они приметили «приезжего».

На бал к губернатору Чичиков отправился во фраке «брусничного цвета с искрой». Опять же, неслучайно, Гоголь одел героя поэмы во фрак столь необычного цвета. Все приглашенные были одеты только в чёрные фраки. Войдя в зал, «не успел Чичиков осмотреться, как уже был схвачен под руку губернатором, который представил его тут же губернаторше». Это заметили все собравшиеся на балу. И все считали за честь познакомиться с «приезжим», который был на одной ноге с губернатором. На балу Чичиков познакомился «с весьма обходительным и учтивым помещиком Маниловым и несколько неуклюжим на взгляд Собакевичем». И даже, когда Чичиков «с вежливым поклоном» принимает карту для игры в вист, его внимание по-прежнему занимают помещики Манилов и Собакевич. У председателя палаты и почтмейстера Павел Иванович мимоходом выведал, «сколько у каждого из них душ крестьян и в каком положении находятся их имения, а потом уже осведомился, как имя и отчество» Манилова и Собакевича. На протяжении всей поэмы Чичиков выглядит довольно осведомлённым человеком и с хорошей памятью, запомнил бы всех по имени-отчеству, как запомнил Настасью Петровну Коробочку, Михаила Семёновича Собакевича и его жену Феодулию Ивановну, Степана Плюшкина, председателя палаты Ивана Григорьевича, Андрея Ивановича Тентетникова, Петра Петровича Петуха, Константина Фёдоровича Костанжогло, да Гоголь не назвал…

«На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицеймейстеру, где с трёх часов после обеда засели в вист и играли до двух часов ночи», где Павел Иванович и познакомился с ещё одним помещиком Ноздрёвым. Третий вечер Чичиков провёл у председателя палаты, четвёртый - у вице-губернатора. Потом был «на большом обеде у откупщика», «на небольшом обеде у прокурора, который, впрочем, стоил большого», наконец, обедал у городского главы… На губернатора Павел Иванович произвёл впечатление «благонамеренного человека», прокурор изъяснялся о нём как о «дельном человеке», жандармский полковник считал его «учёным человеком», председатель палаты говорил, что он «знающий и почтенный человек», полицеймейстер к определению «почтенный» добавил «и любезный человек». Жена полицеймейстера так была очарована Чичиковым, что говорила о Павле Ивановиче, какой это «любезнейший и обходительнейший человек». Даже скупой на похвалу Собакевич, рассказывая перед сном жене о том, что на вечере у губернатора он познакомился «с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым», и что затем это знакомство продолжилось на обеде у полицеймейстера, сказал о нём: «преприятный человек!»

Но ни одна из этих характеристик не была полной правдой о Чичикове. В городе никто не знал, зачем на самом деле пожаловал Павел Иванович в их губернию.

В четвёртой главе, с которой мы начали разговор, Чичиков расспросил хозяйку трактира, когда та накрывала стол, «сама ли она держит трактир, или есть хозяин, и сколько даёт доходу трактир, и с ними ли живут сыновья, и что старший сын холостой или женатый человек, и какую взял жену, с большим ли приданым, или нет, и доволен ли был тесть, и не сердился ли, что мало подарков получил на свадьбе, - словом, не пропустил ничего».

В этом эпизоде Павел Иванович предстаёт перед читателями знатоком российской действительности. Так, видимо, считала и хозяйка трактира, любезно отвечавшая на его расспросы. Главный вопрос Чичиков придержал до окончания сервировки стола. Павел Иванович полюбопытствовал, а какие в окружности помещики живут, «и узнал, что всякие есть помещики: Блохин, Почитаев, Мыльной, Чепраков-полковник, Собакевич…». В своей жизни я перечитывал «Мёртвые души» не раз и не переставал восхищаться гоголевским слогом, и, конечно же, мне поэма дорога ещё и потому, что Николай Васильевич упомянул фамилию, которая досталась мне от моего отца Фёдора Петровича, а отцу от его отца, моего деда Петра Антоновича, а деду от его отца, моего прадеда Антона Алексеевича, а прадеду от его отца, моего прапрадеда Алексея Ивановича...

Я не раз думал, что стало бы с литературным героем, заверни Гоголь его коляску к помещику Блохину, каким бы предстал он со страниц поэмы, как выглядел его двор, крепким ли было его хозяйство, сколько могло быть у него крестьян и часто ли они умирали, угостил бы он Чичикова, а если угостил бы, то какими блюдами?

Мы ничего не знаем о помещике Блохине, кроме одного маленького замечания трактирщицы, что в округе "всякие есть помещики".

Это "всякие" наводит на мысль, что, скорее всего, помещик Блохин не был похож ни на одного из тех, о ком мы узнаём со страниц поэмы, - ни на Манилова, который при совершении сделки сказал Чичикову, что он не станет брать деньги за души, "которые в некотором роде окончили своё существование", ни на Коробочку, которая взяла пятнадцать рублей ассигнациями за восемнадцать умерших крестьян и проданных Чичикову, как будто они живые, ни на Ноздрёва, кутилу, пьяницу, плута, пытавшегося выведать у Чичикова, с какой целью он скупает мертвецов, ни на Собакевича, который не проводит никакой грани между «несуществующими» и реальными ревизскими душами, запросившего «по сту рублей за штуку» подобно Коробочке, которая «уступила» Протопопову двух девок по сто рублей каждую, что Чичиков аж вскрикнул от удивления, услышав это, ни на Плюшкина, которого наш герой принял вначале «за бабу» и у которого «крестьяне умирали, как мухи».

И ещё обратим внимание на ночной разговор Чичикова с Коробочкой. Павел Иванович поблагодарил помещицу за предоставленный ночлег и поинтересовался, куда он заехал и как проехать к поместью Собакевича, на что Настасья Петровна ответила, что она никогда не слыхала о нём и что помещика с такой фамилией в округе нет. А дальше прочитаем диалог, записанный Гоголем:

"- По крайней мере, знаете Манилова? - сказал Чичиков.

А кто такой Манилов?

Помещик, матушка.

Нет, не слыхивала, нет такого помещика.

Какие же есть?

Бобров, Свиньин, Канапатьев, Харпакин, Трепакин, Плешаков.

Богатые люди или нет?

Нет, отец, богатых слишком нет. У кого двадцать душ, у кого тридцать, а таких, чтоб по сотне, таких нет".

Последнее замечание Коробочки о том, что богатых среди местных помещиков нет, наводит на мысль о том, что писатель и не искал в этой среде состоятельных. Чичиков, несмотря на то, что «немел перед законом», - всё же мошенник, и искал себе подобных… Ведь помещики, продав Чичикову «мёртвых душ» как живых, снимали с себя обязанности платить за них подати.

Так что, заверни Гоголь коляску Чичикова к помещику Блохину, мы увидели бы нищую, патриархальную Россию под соломенной или камышовой крышей, какой она была примерно за тридцать лет до реформы 1861 года.

Гоголь рассказывает о том, что «предприятие» Чичикова вызвано «вдохновеннейшей мыслью, какая когда-либо приходила в человеческую голову», называет «странным», «невероятным» составившийся в голове Павла Ивановича «сюжет», говорит, что ему «никто не поверит», однако в действительности спекуляция «мёртвыми душами» была издавна фактом довольно распространённым.

«…Да накупи я всех этих, которые вымерли, пока ещё не подавали новых ревизских сказок… вот уже двести тысяч капиталу!» - так в России рассуждал не один Чичиков. С основания дворянского банка залог умерших крестьян как живых вошёл в обиход ловких дельцов. Ещё в 1754 году, в первый же год деятельности государственного заёмного банка, получившего в обиходе название дворянского, некий прапорщик И. Бочаров заложил имение в 25 душ за 250 рублей; и когда вследствие неуплаты в срок, была сделана опись его имущества, то в деревне оказалось живых только четыре крепостных крестьянина и пять четвертей земли. Бочарова по решению суда сослали в Сибирь на каторжные работы.

А.С. Пушкин знал о залоге «убылых» крестьян. Такой случай произошёл около села Михайловского: один предприниматель попался на покупке и продаже умерших крестьян. Граф В. А. Соллогуб (1814-1882), писатель, также рассказывал, что Пушкину показывали на бегах некоего П., который нажил себе состояние на такой операции и не попал под суд. Подобные истории происходили и на Украине. Об одной из них рассказал В. А. Гиляровский (1853-1935). В Миргородчине, поведал Гиляровский, помещик Пивинский, знакомый Гоголя, накупил у соседей за горилку «мёртвых душ», записав их себе, чем обошёл закон, запрещавший мелкопоместным иметь собственные винокурни.

Мария Григорьевна Анисимо-Яновская, дальняя родственница Н. В. Гоголя, утверждала, что истоки сюжета поэмы следует искать в родном для писателя Миргороде: «Мысль написать «Мёртвые души» взята Гоголем с моего дяди Пивинского. У Пивинского было 200 десятин земли и душ 30 крестьян и пятеро детей. Богато жить нельзя, и существовали Пивинские винокурней. Тогда у многих помещиков были свои винокурни, акцизов никаких не было. Вдруг начали разъезжать чиновники и собирать сведения о всех, у кого есть винокурни. Пошёл разговор о том, что у кого нет пятидесяти душ крестьян, тот не имеет право курить вино. Задумались тогда мелкопоместные: хоть погибай без винокурни. А Харлампий Петрович Пивинский хлопнул себя по лбу да сказал: «Эге! не додумались!» И поехал в Полтаву да и внёс за своих умерших крестьян оброк, будто за живых. А так как своих, да и с мёртвыми, далеко до пятидесяти не хватало, то набрал он в бричку горилки, да и поехал по соседям и накупил у них за горилку мёртвых душ, записал их себе и, сделавшись по бумагам владельцем пятидесяти душ, до самой смерти курил вино и дал этим тему Гоголю, который бывал в Федунках, имении Пивинского, в 17 верстах от Яновщины; кроме того, и вся Миргородчина знала про мёртвые души Пивинского».

Сам Пушкин, несмотря на то, что не был бедным человеком - получал жалованье 5000 рублей в год, не был исключением и искал «способ создания новой отрасли», как он сам говорил, «промышленности». Впервые в русской литературе он понял, что такое авторское право, издательский договор и самое сладостное для любого писателя слово - гонорар. «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать», - и он умел продавать. Его гонорары по тем временам были баснословны. Только «Евгений Онегин» принёс Пушкину 37 тысяч рублей гонорара. За шесть лет книгоиздатель А. Ф. Смирдин (1795-1857) выплатил ему 109 тысяч рублей, другие издатели за это время уплатили 20 тысяч рублей, журнальные издательства ещё 50 тысяч рублей. Но всё это были маленькие деньги по сравнению с расходами. Пушкин всё время нуждался в деньгах. В письме Н. И. Гончаровой, будущей тёще, он писал 5 апреля 1830 года: «Перейдём к вопросу о денежных средствах, я придаю этому вопросу мало значения. До сих пор мне хватало моего состояния. Хватит ли его после моей женитьбы? Я не потерплю на за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения…»

Но жизнь распорядилась иначе. 5 февраля 1831 года поэт заложил свои 200 душ в Московском опекунском совете, получив ссуду в 40 тысяч рублей под 5 процентов годовых. Но в 1832 году этих денег у него уже не было. И самое печальное, Пушкин на протяжении последних пяти лет жизни не платил ни процентов, ни пени, а это грозило продажей имения с молотка. За 1832-1833 годы Пушкин задолжал домовладельцу П.А. Жадимеровскому 1063 рубля за квартиру, которую у него снимал. Жадимеровский подал иск, поэт проиграл тяжбу, денег у него не было, и он вынужден был внести в залог семь своих крепостных душ. И их надо было ещё продать.

«Денежные мои обстоятельства, - писал поэт, - плохи. Я принуждён был приняться за журнал». Так из нужды возник «Современник».

Первый и второй тома «Современника» были отпечатаны небывало большим тиражом для нового издания - по 2400 экземпляров. Пушкин рассчитывал получить 60 тысяч рублей чистого дохода в год, но к концу июля 1836 года было распродано лишь по 700-800 экземпляров каждого тома. Это поставило Пушкина перед лицом финансовой катастрофы. Результат издания - неоплаченные счета: типографии - 3175 рублей, бумажной фабрике - 2447 рублей. Дуэль и смерть, как известно, освободила Пушкина и его семью от долгов, от разорения, от краха. Долги оплатил царь.

В такой «затруднительной ситуации», о которой литературовед П. Е.Щёголев (1877-1931) с грустью заметил, что «бухгалтерия, очевидно, очень беспокоила Пушкина», были многие российские дворяне. К 1833 году в различных кредитных учреждениях России было заложено около четырёх миллионов крепостных душ. Дворянство всеми способами «раздобывало деньги в условиях их растущего обесценения и растущей нужды», как заметил один из критиков. Все жили в долг. Каждый русский человек исходил из того, что «жить по доходам невозможно». Каждый русский человек не расходы соизмерял с доходами, а доходы стремился подверстать под расходы. Все брали в долг, закладывая в казну имения вместе с крепостными, живыми и мёртвыми, о которых секретарь опекунского совета на оговорку Чичикова о том, что половина крестьян, дескать, вымерла, скажет: «Да ведь они по ревизской сказке числятся?.. Ну, так чего же вы оробели? один умер, другой родится, а всё в дело годится».

До Гоголя подобное явление крепостнической действительности в русской литературе не было отражено. Пушкин первый задумал ввести в одно из своих произведений историю скупщика «мёртвых душ». Советуя Гоголю «приняться за большое сочинение», поэт в 1835 году подарил ему этот сюжет, вносивший яркий штрих в изображение крепостной эпохи: крестьянин, и живой, и мёртвый, был объектом купли-продажи и наживы для дворянина. Гоголь воспользовался советом Пушкина, и на свет появилась его гениальная поэма.

Правда, историк литературы, русской общественной мысли, философ, переводчик Е. А. Бобров (1867-1933), один из исследователей творчества Гоголя, предположил, что «настоящим хозяином сюжета» является не Пушкин, не Гоголь, а В. И. Даль (1801-1872). Один из героев его романа «Вакх Сидоров Чайкин, или рассказ его о собственном своём житье-бытье, за первую половину жизни своей» помещик Василий Иванович Порубов скупил до двухсот мёртвых душ по 5 и 10 рублей, «приписал их законным актом к лоскуточку болота», а потом заложил их в опекунском совете по 200 рублей за душу, и, взяв 40 тысяч, предоставил совету «ведаться с болотом и покойниками».

Роман В.И. Даля был опубликован почти в одно время с «Мёртвыми душами», и это выдавалось за доказательство того, что Даль сообщил Пушкину, якобы мало знавшему русскую жизнь, о возможности такой спекуляции. О предположении Боброва можно прочитать в работах о Гоголе, например, в шестом томе Полного собрания сочинений Н. В. Гоголя (М.: Изд. АН СССР, 1951. - С. 900). Но в первом издании романа «Вакх Сидоров Чайкин…» за 1843 год нет описания такой проделки с «мёртвыми душами». Даль внёс ее в текст только в 1846 году, то есть через четыре года после выхода в свет первого издания «Мёртвых душ» и в год появления второго.

«Мёртвые души» Гоголя отличает и точность отдельных исторических фактов: «А теперь же время удобное, недавно была эпидемия, народу вымерло, слава богу, немало». Осенью 1830 года центральные губернии России охватила эпидемия холеры. По этой причине Пушкин не мог выехать из Болдино и задержался в нём до самой зимы.

Чичиков рассчитывает, скупив мёртвых, заложить их в опекунский совет по 200 рублей за душу. Из книги А. В. Романович-Славатинского «Дворянство России с начала XVIII века до отмены крепостного права» (Спб., 1870. - С. 342-344) известно, что первый размер ссуды в 50 рублей за душу был установлен еще в 1754 году. Размеры ссуды и сроки их погашения менялись в 1758, 1759, 1761 годах. В 1786 году сроки погашения ссуды увеличивались до 20 лет. Дворяне получали ссуду на 20 лет под 5 процентов годовых. Манифестом Павла I от 1797 года «банк должен делать вспоможения тем дворянским фамилиям, имения которых обременены долгами», и давать в залог за крестьянскую душу 1-го класса - по 75 рублей, 2-го - 65 рублей, 3-го - 50 рублей и 4-го - 40 рублей.

Размер ссуды в 200 рублей установлен указом 1824 года и держался до 1839 года, когда были даны новые ссудные льготы дворянам и сумма залога увеличена. Поездка Чичикова, видимо, не могла происходить раньше 1824 года и позже 1839 года. Чичиков покупает крестьян «на вывод», то есть без земли, и только «мужской пол». Такая покупка не могла происходить и позже 1833 года, так как в 1833 году Сенатом был издан закон, запрещавший продавать крепостных крестьян «с разлучением от семьи», а в 1841 году полностью «прекращён поодиночный торг людьми». До 1833 года такая продажа была обычным явлением: крестьян «продавали на ярмарках вместе с баранами и другими животными». Из Рязанской губернии «привозились на Урюпинскую ярмарку скованные помещичьи люди, для продажи их в розницу», поручик Гололобов «продавал крепостных без земли, а некоторые с разлучением от семейств».

А генерал Бетрищев (помещик из второго тома поэмы), которого рассмешила выдумка Чичикова, готов отдать ему «мёртвых душ» вместе с землёю и жильём: «Возьми себе всё кладбище!»

После закона 1833 года покупка Чичикова была бы явным преступлением. Но поэма Гоголя вышла из печати в 1842 году, когда «правила» продажи крестьян изменились, и на писателя посыпались упреки в неточностях. С. Т. Аксаков (1791-1859), в частности, заметил: «…крестьяне на вывод продаются семействами, а Чичиков отказался от женского пола; без доверенности, выданной в присутственном месте, нельзя продать чужих крестьян, да и председатель не может быть в одно и то же время и доверенным лицом и присутствующим по этому делу», как при покупке душ у Плюшкина.

А Гоголь и не отрицал сего факта: «Правда, без земли нельзя ни купить, ни заложить». Чичиков, предлагая сделку сомневающемуся Манилову, говорит: «Я привык ни в чём не отступать от гражданских законов… обязанность для меня дело священное, закон - я немею пред законом». Но в законе была лазейка, и поэтому наш герой покупает «на вывод»: земли в Таврической и Херсонской губерниях отдавались даром, только заселяй. Переселение в те годы шло и в Кавказскую область, но Чичиков, отвечая на расспросы председателя палаты, врёт, глазом не моргнув, что «своих крестьян» он решил поселить в Херсонской губернии, дескать, земли там «отличные» и «в достаточном количестве», там «и река и пруд есть», и травы тамошние отличаются «рослостью»…

«В Херсонскую их! пусть их там живут! А переселение можно сделать законным образом, как следует по судам. Если захотят освидетельствовать крестьян: пожалуй, я и тут не прочь, почему же нет? я представлю и свидетельство за собственноручным подписанием капитана-исправника. Деревню можно назвать Чичикова слободка или по имени, данному при крещении: сельцо Павловское», - примерно так рассуждал в уме герой «Мёртвых душ».

Да, ещё и подъёмные на переселение получил бы за них. Каждому переселившемуся крестьянину из Воронежской губернии в Кавказскую область Кавказская палата госимуществ выплачивала по 26 рублей 50 копеек серебром. Немалые деньги! Так что слободка Чичикова или сельцо Павловское могло появиться и в пределах современного Ставрополья.

Конечно, Павлу Ивановичу было страшно, как бы какая «история» из этого не вышла. На что рассчитывал он, приступая к своему «предприятию»?

«Помещики попроигрывались в карты, закутили и промотались как следует; всё полезло в Петербург служить; имения брошены, управляются как ни попало, подати уплачиваются с каждым годом труднее, так мне с радостью уступит их каждый уже потому только, чтобы не платить за них подушных денег…», - полагал Чичиков.

Да и «…предмет-то покажется всем невероятным, никто не поверит». Узнав, что Чичиков скупает «мёртвые души», не поверили этому ни «дама приятная во всех отношениях», ни «просто приятная дама». «Дама, приятная во всех отношениях», решила, что покупка «мёртвых душ» выдумана только «для прикрытия», на самом деле Чичиков «хочет увезти губернаторскую дочку».

Чиновников губернского города тоже не обеспокоил факт покупки 400 душ крестьян - одних мужчин, почти на 100 тысяч рублей. Перебирая все возможные и невозможные предположения, припоминая все незаконные дела, чиновники губернского города ни разу не задумались над этой стороной покупки. Лишь Иван Антонович Кувшинное рыло из крепостной экспедиции на просьбу Чичикова, «нельзя ли, например, кончить дело сегодня», ответил: «…сегодня нельзя. Нужно навести ещё справки, нет ли ещё запрещений». «Запрещения» появятся, но позднее. Из этого, видимо, можно предположить, что происходила сделка до 1833 года. Ограничить время «предприятия» Чичикова именно 1833 годом следует ещё и потому, что именно в 1833 году в России началась очередная, восьмая ревизия, или перепись податных сословий, в первую очередь крестьянства.

Перепись податного сословия России, введённая Петром I Великим (1672-1725), проходила: 1-я - в 1722-1724 годах, 2-я - в 1743-1747, 3-я - в 1761-1765, 4-я - в 1781-1787, 5-я - в 1794-1808, 6-я - в 1811-1812, 7-я - в 1817-1826, 8-я - в 1833-1835 годах. Потом были 9-я в 1850 году и последняя 10-я в 1858-1860 годах. Переписные листы назывались «ревизскими сказками». Они сохранились до наших дней, пусть даже и не в полном объеме, но они есть практически в каждом областном архиве центральной части России. Есть они и в Государственном архиве Воронежской области. Именно из Воронежской губернии в 1848 году пришли на Маныч переселенцы, носившие фамилию Блохин. Я находил их в «Списке жителей села Дивенского» (ныне с. Дивное), хранящемся в Государственном архиве Ставропольского края. Они оказалась моими прадедами и прапрадедами…

По переписи 1833-1835 годов помещики губернии, куда приехал Чичиков, вычеркнули бы из списков своих крестьян всех умерших, и Чичикову не было бы что покупать. Он поехал за своим «товаром», когда ревизии давно не было: предыдущая, седьмая ревизия происходила в 1817-1826 годах. Изображение среди персонажей поэмы выборных чиновников «нижнего земского суда», который состоял из земского исправника и земских заседателей, избиравшихся дворянами, убеждает, что действие происходило до 1837 года, когда «нижние земские суды» были упразднены. Этот факт нашёл отражение в следующем: в коляску Чичикова было запряжено две лошади, у одной из них была кличка Заседатель.

В жизни плутоватого героя «Мёртвых душ» было ещё одно событие, которое можно довольно точно определить. Это его служба в комиссии «для построения какого-то казённого, весьма капитального строения», или в «комиссии построения храма божьего», как была она названа в одной из ранних редакций поэмы. Это была комиссия по сооружению огромного храма Христа-Спасителя в Москве. Скандальная история воровства и взяток, всяческих злоупотреблений чиновников этой комиссии была широко известна и вызвала ревизию во главе с генерал-адъютантом Николая I С. С. Стрекаловым (1781-1856), произведённую «по высочайшему повелению» в 1826 году. Степан Степанович доложил государю о том, что комиссия по сооружению храма Христа-Спасителя в Москве завершила свою работу 16 апреля 1827 года, а её члены отданы под суд Московской уголовной палаты. Это громкое дело тянулось около десяти лет. В возмещение ущерба, причинённого казне, доходившего до 580 тысяч рублей, были конфискованы имения подсудимых. Можно предположить, что Чичиков, у которого, как и у других членов «комиссии построения», «очутилось по красивому дому гражданской архитектуры», был отрешён от должности, а его имущество было обращено в казну в 1827 году, так как под суд он не попал. После долгих хлопот ему удалось добиться при помощи взяток «уничтожения запачканного послужного списка», перейти на другую службу - в таможню на польской границе, примерно, в 1828-1829 годах. Гоголь не скрывает, что Павел Иванович давно мечтал перейти в таможню, да «удерживали текущие разные выгоды по строительной комиссии». Теперь же, когда не стало и комиссии, и выгод, решился и перебрался в таможню. Там он служил не очень долго, по крайней мере, года два - 1828-1830 годы, или 1829-1831 годы, но до 13 января 1831 года, когда сейм Польши «объявил династию Романовых лишённою польского престола».

Чичиков «в три-четыре недели уже так набил руку в таможенном деле», что «не было от него никакого житья контрабандистам». «Такая ревностно-бескорыстная служба не могла не сделаться предметом общего удивления и не дойти наконец до сведения начальства»: Чичикову дали чин, повысили должностной оклад, одобрили его проект, как «изловить всех контрабандистов», вручили команду и «неограниченное право производить всякие поиски». Этого только и ждал Павел Иванович. Если раньше «подосланным подкупить» отказал, сухо ответив: «Ещё не время», а, получив же неограниченную власть, решил: «Теперь пора». В один год Чичиков сумел сколотить состояние, которое перевалило за 500 тысяч рублей, «потому что был побойчее» других. Для сравнения: годовой доход графа Безухова из романа «Война и мир», у которого имения были по всей России, составлял тоже 500 тысяч рублей.

Но всё открылось после ссоры Чичикова с другим чиновником таможни, которого он втянул в своё «предприятие». Чичиков назвал товарища, с которым был в сговоре, «поповичем», а тот не согласился, сказав, что он «статский советник, а не попович, а вот ты так попович». И в отместку послал «куда следует» на Павла Ивановича тайный донос. Приехала комиссия, тайные отношения с контрабандистами открылись, награбленное конфисковали. Оба чиновника оказались в дураках. «Статский советник» с горя спился, а коллежский, то есть Чичиков, устоял, припрятав от следствия десять тысяч рублей, две дюжины голландских рубашек, бричку, в которой ездят холостяки, да два крепостных - кучера Селифана и лакея Петрушку.

«Потерпев за правду» и увернувшись от уголовного суда за проделки на таможне, Чичиков, коллежский советник по чину, «принужден был заняться званием поверенного» (опять же в Москве) в 1830-1831 годах, не раньше. Поездки его и первые покупки начались в 1831-1832 годах, перед самой ревизией 1833 года. Эту дату подтверждают и слова Чичикова: «А теперь же время удобное, недавно была эпидемия, народу вымерло, слава богу, немало…» Это, очевидно, сказано про страшную холерную эпидемию 1830-1831 годов, распространившуюся по всей России.

В справочнике «Ставропольская губерния в статистическом, географическом, историческом и сельскохозяйственном отношениях» инспектора народных училищ А. И. Твалчрелизде (1854-1930), напечатанном в Ставрополе в 1897 году в типографии М. Н. Корицкого, среди сведений о сёлах губернии упоминаются и «достопамятные события», к которым автор относит и холеру 1830 года.

«Предприятие», затеянное Чичиковым, герой «Мёртвых душ» убеждённо считает делом честным и потому продолжает его даже после разоблачения и побега из губернского города. Испугавшись, как бы Ноздрёв не убил его, Чичиков думает о том, что, пропав, он не оставит будущим детям ни состояния, ни честного имени: «Почему ж я? зачем на меня обрушилась беда? Кто ж зевает теперь на должности? - все приобретают. Несчастным я не сделал никого: я не ограбил вдову, я не пустил никого по миру, пользовался я от избытков, брал там, где всякий брал бы; не воспользуйся я, другие воспользовались бы. За что же другие благоденствуют, и почему должен я пропасть червем? И что я теперь? Куда я гожусь? какими глазами я стану смотреть теперь в глаза всякому почтенному отцу семейства? Как не чувствовать мне угрызения совести, зная, что даром бременю землю, и что скажут потом мои дети? Вот, скажут, отец, скотина, не оставил нам никакого состояния!»

Честное имя для Чичикова связано не с честью, а с капиталом. Стремление «приобрести копейку» превратилось в смысл жизни. Этому с детства его учил отец: «Коли будешь угождать начальнику, то, хоть и в науке не успеешь и таланту бог не дал, всё пойдешь в ход и всех опередишь. С товарищами не водись, они тебя добру не научат; а если уж пошло на то, так водись с теми, которые побогаче, чтобы при случае могли быть тебе полезными… больше всего береги и копи копейку: эта вещь надёжнее всего на свете. Товарищ или приятель тебя надует и в беде первый тебя выдаст, а копейка не выдаст, в какой бы беде ты ни был. Всё сделаешь и всё прошибёшь на свете копейкой». Чичиков с юных лет следовал завету родителя своего.

И будучи взрослым, «когда проносился мимо его богач на пролётных красивых дрожках, на рысаках в богатой упряжи, он как вкопанный останавливался на месте и потом, очнувшись, как после долгого сна, говорил: «А ведь был конторщик, волосы носил в кружок!» У богатого и имя честное, считал Павел Иванович.

Ещё в 1845 году русский литературный критик и публицист В. Г. Белинский (1811-48) писал, что «Чичиков как приобретател ь не меньше, если ещё не больше Печорина, - герой нашего времени» (Белинский В. Г. ПСС, 1954. Т. IX. - С. 79). И чем дальше годы отдаляли читателей от времени, в какое жил главный герой «Мёртвых душ», тем острее ощущалась «неиссякаемая жизненность гоголевской поэмы». В 1861 году увидела свет повесть «Молотов» русского писателя Н. Г. Помяловского (1835-63), где он впервые ввёл понятие «честной чичиковщины». Главный герой его повести мечтает о «мещанском счастье» и безгрешном приобретательстве. Фабрикант из романа И. С. Тургенева (1818-83) «Новь», изданного в 1877 году, тоже наделён гоголевской характеристикой: «Сам шкуру дерёт - и сам приговаривает: «Повернитесь-ка на этот бочок, сделайте одолжение; тут есть ещё живое местечко… Надо его пообчистить!» Подобных примеров в русской литературе множество.

Как ни пытался Гоголь «припрячь подлеца», Чичиков выплывал из всяких ситуаций, потому он продолжает со спокойной совестью свою деятельность приобретателя и в XXI веке.

Разве сегодняшняя Россия не полна разоблачений, совершаемых махинаторами при строительстве квартир, продаже акций, покупке автомобилей, выдаче и погашении кредитов? В поле зрения правоохранительных органов оказываются начальники управлений, генеральные директора, мэры городов, губернаторы, банкиры, депутаты, заместители министров… На всех этажах нашего общества рядом с нами живут Чичиковы, от них зависит оформление и регистрация дачного земельного участка, автомобиля, квартиры, дома, подача и приём декларации, начисление пенсий... «Доходные места» в современной России заняли Молчалины, Хлестаковы, Чичиковы, Жадовы, Лопахины, Остапы Бендеры... Чиновников в России, о денежных окладах которых дённо и нощно печётся современная кремлёвская власть, больше, чем во времена Советского Союза. Это означает, что дело Чичикова, из которого мог бы выйти «весьма гладенько выточенный обыкновенный, опрятный человек», если бы не было у него «стремления приобрести копейку», живёт и побеждает не только в столице, но и в провинции. Как только в кресло садится новый руководитель, он забывает о своих обещаниях и вся его деятельность подчинена одной цели - самому стать богатым.

Гоголь хотел показать «всю Русь» в своей поэме. Но, начиная работу над «Мёртвыми душами», Николай Васильевич не предполагал, что его поэма обретёт бессмертие, и что он предскажет судьбу России на столетия…

Умирая, Николай I (1796-1855) скажет сыну: «В этой стране только мы с тобой не крадём». Отсюда и мудрый вывод пушкинского скупого рыцаря: «Деньги нельзя доверять кому-нибудь, их надо прятать, всегда держать при себе».

Ну, а что же сталось с делом Чичикова? Ответ, господа читатели, ищите у Гоголя. Может быть, даже в этих словах заключается он: «…гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже, мимо законного управленья, образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного».

Размах хищнического предпринимательства и накопительства в современной России приобрёл такие размеры, о которых не мог мечтать и Чичиков. Более того, оно перешагнуло границы современной России. Достаточно вспомнить, что за рекламным слоганом: «Московская недвижимость всегда в цене!» появится другой, не менее привлекательный: «Пражская недвижимость всегда в цене!».

Ещё князь, русский революционер, теоретик анархизма, географ и геолог П. А. Кропоткин (1842-1921) отмечал международное значение гоголевского персонажа: «Чичиков может покупать мёртвые души или железнодорожные акции, он может собирать пожертвования для благотворительных учреждений… Это безразлично. Он остаётся бессмертным типом: вы встретитесь с ним везде; он принадлежит всем странам и всем временам: он только принимает различные формы, сообразно условиям места и времени».

Так что дело Чичикова, думается, не окончено. «Мёртвые души» - вечная книга!

______________________

Блохин Николай Федорович

Впрочем, губернаторский дом был так освещен, хоть бы и для бала; коляска с фонарями, перед подъездом два жандарма, форейторские крики вдали - словом, всё как нужно. Вошедши в зал, Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом. Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами Насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться и опять улететь, и опять прилететь с новыми докучными эскадронами. Не успел Чичиков осмотреться, как уже был схвачен под руку губернатором, который представил его тут же губернаторше. Приезжий гость и тут не уронил себя: он сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних лет, имеющего чин не слишком большой и не слишком малый.

Когда установившиеся пары танцующих притиснули всех к стене, он, заложивши руки назад, глядел на них минуты две очень внимательно. Многие дамы были хорошо одеты и по моде, другие оделись во что бог послал в губернский город. Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге. Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста. Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват, волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер "черт меня побери", как говорят французы, - волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие. Это были почетные чиновники в городе. Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие.

Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а все прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят. Наружного блеска они не любят; на них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать божия. У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь - и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями.

Наконец толстый, послуживши богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет.